Ароматы кофе
Шрифт:
— Доброй ночи, Роберт, — улыбнулась Эмили. — Все было просто восхитительно.
— По-моему, тоже.
Она потянулась и быстро поцеловала меня в щеку, и следом кучер хлестнул лошадей кнутом. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ночь прошла без особых осложнений.
Я направил свои стопы сквозь толпу, запрудившую Веллингтон-стрит. Никогда еще я не наблюдал в таком виде Ковент-Гарден. Казалось, все вокруг сошли с ума. На улицах было полно пьяного люда в костюмах и масках, все бежали друг за дружкой через колоннаду. Парочки обнимались без стеснения. Переведя дух, я вошел в относительный покой борделя в доме № 18, как иной с чувством облегчения проходит в вестибюль своего клуба. Но даже и здесь, казалось, царил хаос. В приемной
Глава пятнадцатая
Во рту: крепость, мягкость, сочность или маслянистость. Так же явны на языке, как ощутимы кончиком пальца.
На следующее утро я проснулся не в лучшем настроении. Причину расстройства нетрудно было вычислить. Итак, Ханта опубликовали. Мог бы и порадоваться за него, но на деле я ощущал лишь тупо пульсирующую зависть. Бирбом, Доусон, Лейн — еще и Боузи вдобавок. Пока я флиртовал, попивая кофе, приятель мой преуспел в важном деле, завоевал себе имя. Несмотря на тяжесть в голове, я придвинул к себе пачку муаровой бумаги. Какого черта, вот сяду и прямо в качестве утренней разминки сочиню вилланель.
За полчаса я вымучил шесть строк. Но таково уж свойство вилланелей — чем дальше, тем сочинять не легче, а трудней. А мне пора идти к Линкеру.
Я взглянул на часы. Может, хозяин простит мне утреннее отсутствие, ведь предыдущей ночью я сопровождал его дочь на бал. Я решил посидеть за столом еще часок.
К завершению часа вымарал три из шести строк. Теперь я просто ужасно, безнадежно опаздывал. Отложил листы, решив продолжить по возвращении.
Стоит ли говорить: в тот вечер, возвратившись домой и взглянув на то, что написал, я тотчас понял, что это никуда не годится. Я изорвал листок и сказал себе, что еще счастливо отделался — если б не пришлось выходить из дома, мог бы весь день напролет биться над этими строчками.
Или же наоборот, — еле слышно прозвучало где-то в мозгу, — могло бы и что-то получиться.
В последующие дни я намеренно предпринял попытку писать. Мои чувства к Эмили, как раз именно то, что веками вдохновляло поэтов, вылились лишь в бледные, худосочные сонеты, которые я тотчас сжег. Истинной поэмой в ее честь стал Определитель. Я уверен, что с развитием нашего взаимного влечения он чудным образом видоизменялся: силой моей страсти проза обретала особый аромат, подобно тому, как бочка с вином вбирает запах стен, в которых хранится.
Правда, Пинкер вечно мешался, вынюхивая малейшие признаки надуманности или вычурности. Стоило мне записать, что кофе «майсор» имеет «запах карри и отдает пустынностью индийской улицы, слоновьим навозом и вдобавок сигарой махараджи», Пинкер потащил меня в зоосад, утверждая, что я в глаза не видывал пустынной индийской улицы, в жизни не нюхивал карри, и, скорее всего, со слоновьим навозом тоже не знаком. Разумеется, он был прав, но упоминание о сигаре я все же сохранил. Пинкер был также возмущен, когда я сделал попытку сравнить цветочный букет йеменского «мокка» с «розоволепестковым дуновеньем девичьего дыхания».
— Нет такого запаха, Роберт! Это все ваши выдумки! — раздраженно крикнул он.
Но я обратил внимание, что в данном случае к Эмили как к союзнице он не воззвал. Вероятно, и Эмили это отметила: после ухода отца щеки у нее пылали.
— Что это вы делаете, Роберт? — спросила Лягушонок как-то за обедом.
— Сочиняю стихи, — ответил я со вздохом, поняв, что в данный момент подобное занятие, скорее всего, невозможно.
— Обожаю стихи. Вы читали «Алису в Стране Чудес»?
— Читал ли? Я сам обитал в этом гнусном месте.
Ссылка на мою alma mater прошла мимо ушей Лягушонка, но не укротила ее докучливости:
— Пожалуйста, Роберт, сочините мне стишок про крокодила!
— Что ж, отлично! Если только ты твердо обещаешь оставить меня после этого в покое.
За пару минут я набросал кое-что и зачитал вслух:
Один зеленый крокодил Обжора был ужасный. Сжирал полсотни он яиц, Заметьте — ежечасно. Их заедал он пирогом И устрицами с джемом. Покончив с ними, тут же он Ел утку с жирным кремом. Уписывал с горчицей он Свинину и шарлотку. А после медом поливал Копченую селедку. На сладкое девчушек он Съедал и, кроме шуток, В момент от сладости такой Сгубил себе желудок.Лягушонок раскрыв рот глядела на меня:
— Какая прелесть! Вы настоящий поэт!
— Если бы истинная поэзия давалась так же легко! — вздохнул я.
— А теперь можно еще один про червяка? — Глаза девочки блеснули надеждой.
— По-моему, ты обещала немедленно уйти.
— Обещаю трижды уйти, если вы еще про червяка сочините. Предложение очень выгодное, смотрите — трижды за два стиха.
— Что за дивная способность у Пинкеров торговаться! Ладно, попробуем…
Один миссионер изрек: «Со мной что-то не так. По-моему, в голове моей Пристроился червяк! Он, видно, жил в одной из груш, Из тех, что на столе. Я грушу эту утром съел, И вот червяк во мне! И он зудит в моих ушах, Глазеет изо рта, Чихает, если я сглотну. Такая маята!»Лягушонок захлопала в ладоши. Эмили, вошедшая в комнату в момент, когда я декламировал свой экспромт, сказала:
— Правда, Роберт, очень мило. Стоит послать детскому издателю.
— Я поэт, — сухо парировал я. — Наследник славных традиций бунтарей и декадентов, а не кропатель детских стишков и мелких виршей.
Решив изыскать время для творчества, я попытался отказаться от сна, поддерживая себя в состоянии бодрствования изрядным количеством продукта Линкера. Когда я в первый раз прибег к этому способу, то с воодушевлением обнаружил, что смог сочинить лирическую оду в двадцать строк. Но следующей ночью противоборство кофеина с усталостью завело меня в тупик, вызвав тупую головную боль и несколько еще более тупых четверостиший. Признаться, я был настолько утомлен, что даже с Эмили был несколько грубоват. У нас возник дурацкий спор по поводу какой-то фразы, и она внезапно расплакалась.