Арсен Люпен против Херлока Шолмса

Леблан Морис

Один из пассажиров, прохаживавшийся широкими шагами вдоль бортовых сеток, остановился возле дамы, растянувшейся в шезлонге, вгляделся и, заметив, что она шевелится, тихо сказал:

— Я думал, вы спите, мадемуазель Алиса.

— Нет, нет, господин Шолмс, совсем не хочется спать. Я все думаю.

— О чем? Не будет ли нескромным задать вам такой вопрос?

— Я думала о госпоже д'Имблеваль. Должно быть, ей так грустно. Ведь жизнь ее разбита.

— Нет, что вы, — живо возразил он. — Ее вина не из тех, которые не прощают. Господин д'Имблеваль забудет об этой слабости.

Когда мы уходили, он уже глядел на нее менее сурово.

— Может быть… Но это будет так не скоро… а она страдает.

— Вы очень ее любите?

— Очень. Это и дало мне силы улыбаться, когда я дрожала от страха, смотреть вам прямо в глаза, когда лучше было бы отвести взгляд.

— Вам жаль ее покидать?

— Очень жаль. Ведь у меня нет ни родных, ни друзей. У меня была только она.

— У вас будут еще друзья, — тронутый ее горем, сказал Шолмс. — Обещаю вам. У меня есть связи… влияние… уверяю вас, вы ни о чем не пожалеете.

— Может быть, но госпожи д'Имблеваль уже там не будет…

Больше они ни о чем не говорили. Херлок Шолмс сделал еще два-три круга по палубе и затем уселся возле своей попутчицы.

Завеса тумана понемногу начала рассеиваться, тучи в небе расступились. Засверкали звезды.

Шолмс вытащил трубку из кармана плаща, набил ее и попытался чиркнуть спичкой. Но одна за другой все четыре спички погасли, и он так и не смог прикурить. Спички кончились. Пришлось ему встать и обратиться к сидящему рядом господину:

— Не найдется ли у вас огня?

Тот вынул коробок, чиркнул. Заплясал язычок огня. В свете его Шолмс узнал Арсена Люпена.

Если бы англичанину удалось удержаться и не сделать неприметного движения, не отступить чуть-чуть, Люпен мог бы подумать, что Шолмсу было известно заранее его присутствие на борту. Сыщик прекрасно владел собой и с самым естественным видом протянул противнику руку:

— Рад видеть вас в добром здравии, господин Люпен.

— Браво! — воскликнул тот, восхищаясь подобным самообладанием.

— Браво? Почему?

— Как почему? Я вдруг, подобно призраку, появляюсь перед вами, после того как вы своими глазами видели мое падение в Сену, а вы из гордости, я бы даже сказал, истинно британской, необыкновенной гордости каким-то чудом смогли ни словом, ни жестом не выразить своего удивления. Так что повторяю, браво, это достойно восхищения!

— Это не достойно восхищения. По вашему падению с лодки я сразу увидел, что вы это сделали нарочно, и пуля капрала вас даже не задела.

— И все-таки уехали, даже не узнав, что со мною стало?

— Что с вами стало? Я и так это знал. Пятьсот человек на протяжении километра сторожили на обоих берегах. И если бы вы избежали смерти, то неминуемо попались бы им в лапы.

— И все-таки я здесь.

— Господин Люпен, в мире есть только два человека, имея дело с которыми я не удивлюсь ничему. Во-первых, это я, а во-вторых — вы.

Мир был заключен.

И если Шолмс, что-то затевая против Арсена Люпена, неизменно

терпел поражение, если Люпен продолжал оставаться необычайным врагом, от поимки которого следовало окончательно отказаться, если из всех сражений ему каждый раз удавалось выйти победителем, то англичанин тем не менее в силу своего замечательного упорства смог отыскать еврейскую лампу, а еще раньше — голубой бриллиант. Возможно, на этот раз результаты оказались менее блестящими, особенно с точки зрения широкой публики, ведь Шолмсу пришлось скрыть обстоятельства, при которых была найдена еврейская лампа, и заявить, что ему неизвестно имя похитителя. Но в поединке двух людей, Люпена и Шолмса, сыщика и взломщика, невозможно было с уверенностью определить, кто победитель, а кто побежденный. Каждый из них в равной степени мог претендовать на победу.

И вот они любезно беседовали, как сложившие оружие враги, испытывая друг к другу заслуженное уважение.

По просьбе Шолмса Люпен рассказал о своем побеге.

— Если только это можно назвать побегом, — добавил он. — Все было так просто! Мои друзья были начеку, ведь мы условились встретиться, чтобы попытаться выловить еврейскую лампу. Так вот, добрых полчаса просидев под перевернутой лодкой, я воспользовался случаем, когда Фоленфан со своими людьми отправились искать мой труп у берегов, и выбрался на поверхность. Друзьям оставалось лишь подобрать меня, проезжая мимо на моторной лодке, и скрыться на глазах у изумленных пятисот зрителей, Ганимара и Фоленфана.

— Красиво, ничего не скажешь, — одобрил Шолмс. — Настоящая удача! А что вы собираетесь делать в Англии?

— Уладить некоторые дела с оплатой счетов. Совсем забыл, а как там господин д'Имблеваль?

— Теперь он знает все.

— Ах, дорогой мэтр, что я вам говорил? Зло уже не исправишь. Не лучше ли было предоставить мне действовать по своему усмотрению? Еще день или два, и я бы отнял у Брессона еврейскую лампу и побрякушки, отправил бы их д'Имблевалям, и эти славные люди счастливо зажили бы друг с другом. А вместо этого…

— Вместо этого, — усмехнулся Шолмс, — я спутал все карты и принес раздор в семью, которой вы протежировали.

— Да, Боже мой, протежировал! Нельзя же всю жизнь только воровать, обманывать и причинять зло!

— Значит, вы не против совершить и доброе дело?

— Когда есть время. И потом, мне это просто нравится. Довольно забавно, не правда ли, в этом деле я выступаю в роли доброго гения, а вы, напротив, злой дух, приносящий лишь слезы и отчаяние.

— Слезы? Какие слезы? — запротестовал англичанин.

— Ну как же? Семейная жизнь д'Имблевалей разбита, Алиса Демен плачет.

— Ей нельзя было там оставаться. Ганимар в конце концов напал бы на ее след, а через нее вышел бы на мадам д'Имблеваль.

— Совершенно согласен с этим, мэтр, но кто тут виноват?

Мимо них по палубе прошли двое, и Шолмс слегка изменившимся голосом спросил у Люпена:

— Вам известно, кто эти джентльмены?

— По-моему, один из них — капитан корабля.

— А второй?