Арсен Люпен против Херлока Шолмса
Шрифт:
Он положил руку англичанину на плечо.
— А вы-то сами, месье, вы абсолютно, окончательно уверены в том, что не ошибаетесь?
Шолмс смутился, словно его застали врасплох, тогда как у него еще не сложилось определенного мнения. Однако с улыбкой ответил:
— Только та особа, которую я обвиняю, могла, в силу положения, занимаемого ею в вашем доме, знать, какая драгоценность спрятана в еврейской лампе.
— Не хочу, не хочу верить, — шептал барон.
— Спросите у нее самой.
Действительно, это было последним средством, и, хотя он слепо доверял девушке, теперь уже нельзя было не смириться с очевидностью.
Подойдя к ней, барон заглянул Алисе в глаза:
— Это сделали вы, мадемуазель? Вы взяли драгоценность? Вы переписывались с Арсеном Люпеном и инсценировали кражу?
— Да, я, — ответила она, не опуская головы. На лице девушки не отразилось ни смущения, ни стыда.
— Не может быть, — прошептал господин д'Имблеваль. — Я никогда бы не мог подумать… Вы — последняя, кого можно было бы заподозрить… Как же вам это удалось, несчастная?
— Я сделала все так, как рассказал господин Шолмс, — ответила она. — В ночь с субботы на воскресенье спустилась в будуар, взяла лампу, а утром… отнесла ее тому человеку.
— Нет, что вы, — возразил барон. — Это никак невозможно.
— Невозможно? Почему?
— Потому, что утром, когда я вышел, дверь будуара была заперта на крючок.
Она покраснела, растерявшись, и взглянула на Шолмса, будто спрашивая у него совета.
А тот был поражен не столько замечанием барона, сколько смущением Алисы Демен. Ей что, нечего ответить? Значит, признание, подтверждавшее данное им, Шолмсом, объяснение кражи еврейской лампы, было ложным, если могло разрушиться от такого незначительного возражения?
А барон все настаивал:
— Эта дверь была закрыта. Я утверждаю, что крючок был наброшен именно так, как я это делаю каждый день вечером. Если бы вы, как говорите, прошли через эту дверь, кто-то изнутри должен был вам открыть, из будуара или из спальни. Но в этих двух комнатах не было никого… кроме меня и моей жены.
Шолмс вдруг согнулся, закрыв лицо руками, чтобы никто не заметил, как он покраснел. Как будто промелькнула какая-то яркая вспышка, ослепившая его. Ему внезапно стало не по себе. Вмиг все стало ясно, так с наступлением дня разом принимают четкие очертания маячившие в темноте предметы.
Алиса Демен была невиновна.
Алиса Демен невиновна. В этом и заключалась режущая глаза правда. Вот почему с самого первого дня, как только начал выстраивать против девушки ужасное обвинение, он чувствовал какую-то неловкость. Теперь все становилось понятным. Он знал. Достаточно одного лишь движения, и он сразу получит неопровержимое доказательство.
Шолмс поднял голову и, с минуту помедлив, самым естественным образом обернулся и взглянул на мадам д'Имблеваль.
Она была бледна той непривычной белизной, что заливает лицо в самые беспощадные минуты человеческой жизни. Руки, которые она пыталась куда-то спрятать, чуть заметно дрожали.
«Еще мгновение, — подумал Шолмс, — и она себя выдаст».
Тогда он встал между нею и мужем, охваченный желанием отвести страшную опасность, по его вине грозившую этим мужчине и женщине. Но, взглянув на барона, весь содрогнулся. То же внезапное озарение, ослепившее его минуту назад, читалось теперь на лице господина д'Имблеваля. Мозг его работал в том же направлении. Он, в свою очередь, тоже начал понимать! Он все понял…
Алиса Демен в отчаянии попыталась бороться с очевидной истиной:
— Вы правы, месье, я просто забыла… Я входила не здесь… Я прошла через вестибюль, потом по саду и с помощью лестницы…
Величайшая самоотверженность! Но она была уже напрасна. Слова звучали неискренне, голос был нетверд, и взгляд этого милого создания потерял свою ясность и искренность. Сраженная, опустила она глаза.
Настало жуткое молчание. Госпожа д'Имблеваль ждала, мертвенно-бледная, оцепенев от ужаса и тревоги. Барон, казалось, все еще боролся с собой, не решаясь поверить в крушение своего счастья.
Наконец он пробормотал:
— Говори!.. Объяснись…
— Мне нечего сказать тебе, мой бедный друг, — произнесла она очень тихо, с исказившимся от боли лицом.
— Но тогда… мадемуазель…
— Мадемуазель меня спасла… из преданности… любви… Она наговорила на себя…
— Спасла от чего? От кого?
— От этого человека.
— От Брессона?
— Да, это мне он угрожал… Я познакомилась с ним у одной подруги… и была настолько глупа, что послушалась его… О, ничего такого, что ты не мог бы простить… но были два письма… ты их увидишь… я выкупила их… ты знаешь как… О, сжалься надо мной… я так страдала!
— Ты! Ты, Сюзанна!
Он поднял сжатые кулаки, словно готовый ударить ее, убить. Но в тот же миг руки его опустились, и он снова прошептал:
— Ты, Сюзанна! Ты!.. Возможно ли это?
Запинаясь, она принялась рассказывать обычную грустную историю, свое приключение, а потом пробуждение от иллюзий, гнусность шантажиста, угрызения совести, безумную тревогу, сказала и о прекрасном поведении Алисы, как девушка, догадавшись о беде хозяйки, вырвала у нее признание, а потом написала Люпену и устроила эту кражу, чтобы спасти ее из когтей Брессона.
— Ты, Сюзанна, ты, — только и мог повторять господин д'Имблеваль, сраженный, согнувшись пополам, будто от удара. — Как ты могла?
Вечером того же дня пароход «Город Лондон», курсирующий между Кале и Дувром, тихо скользил по неподвижной водной глади. Темная ночь выдалась спокойной. Наверху, над кораблем в небе угадывались мирно плывущие тучи, а вокруг легкие клубы тумана отделяли его от бесконечного пространства, куда струился бледный свет луны и звезд.
Большинство пассажиров вернулось в каюты и салоны. Только некоторые, самые стойкие, все еще прогуливались по палубе или дремали в глубоких шезлонгах, накрывшись толстыми одеялами. То тут, то там время от времени мелькал огонек сигары, а тихое дуновение ветерка доносило шепот голосов, не решавшихся в торжественной тишине заговорить громко.