Аршин, сын Вершка
Шрифт:
— Здорово, Гусь! — крикнул, подбежав, озорник. — Будем знакомы: я знаменитый корреспондент самой толстой в мире газеты.
Птица посмотрела на него, склонив голову набок, и застучала клювом:
— Кто-кто-кто ты таков?
— Ко-ко-корреспондент, — передразнил Жёлудь.
— А кто-кто-кто я таков?
— Гусь.
— То-то-тогда здорово, Червяк!
— Ты не только глухой, но и слепой вдобавок, — разозлился на птицу Жёлудь.
— Если я Гусь, то почему бы тебе не быть Червяком? — спокойно ответила птица.
— Не смей оскорблять меня: я сын Дуба!
— Знаю. Но в то же время ты и самый большой
Жёлудь даже не покраснел от этих слов. Он по-прежнему не уступал Аисту:
— На нашем дереве не только птицы, но и Улитка стихами говорит, а ты не умеешь.
— Могу и стихами, — ответил Аист. Немного подумав, он произнёс:
Та-та-та И тук-тук-тук. Что ж ты вздор болтаешь, Друг? Видно, нет в тебе Стыда! Тук-тук-тук И та-та-та.Видя, что на вранье далеко не уедешь, Жёлудь хотел было улизнуть, но Аист схватил его за шиворот и сказал:
— Раз уж ты такой любитель стихов, так послушай, что болотные соловьи о тебе квакают.
Жёлудь пытался брыкаться, царапаться, но это не помогло. Аист притащил баловника к ближайшему болоту и, не выпуская из клюва, заставил слушать. Очень скоро двоюродные сестры Куотре хором затянули в его честь такую песню:
Жёлудь — лодырь И хвастун! Это видно За версту. Хвастунишку Старый Дуб На свою Растит беду.Однако и это не подействовало на Жёлудя. Он схватил камень и запустил в болото.
— Замолчите, пучеглазые! — крикнул он. — Вот нажалуюсь отцу, тогда узнаете.
Но лягушки не унимались. Они, по-видимому, решили воспеть все подвиги озорника: как он дрался, обижал слабых, не слушался старших и вечно задирал нос. Но и Жёлудь не сдавался: как только где-нибудь раздавались голоса лягушек, он бросал туда несколько камней.
Добрых полчаса шло это сражение. Но лягушек было больше — не долетит еще камень в один конец пруда, как на другом конце уже несколько голосов кричат:
— Ква-ква-ква, засучи-ка рукава!
Жёлудь — и туда камнями!
Но вот уже с другой стороны доносится:
— Квак-квак-квак, криворукий дурак!
Жёлудь — и туда камнем!
А из третьего угла ещё громче хохочут:
— А у Жёлудя, ква-ква, дубовая голова! У драчуна иссякли и силы и терпение, а лягушки так орали, что всё гремело на несколько километров вокруг. А тут ещё откликнулись их родственники из других мест. Такого единодушного отпора озорник никогда не видывал. От злости он заткнул уши и зажмурился.
— Ну что, не нравится? — спросил его красно-ногий.
— Нравится! — ответил нахал. —
— Если ты так и не исправился, придумаем что-нибудь другое, — покачал головой медлительный Аист.
— Не твоё дело! — крикнул Жёлудь. — Отпусти!
Поднял Аист Жёлудя с земли, взмахнул сильными крыльями и взлетел под облака. Скоро у баловника закружилась голова, потемнело в глазах. Он уже больше ничего не видел, не чувствовал. А птица всё несла и несла его вдаль, через леса и горы, через реки и озёра, в невиданное, неслыханное Кривдино государство.
«ЕШЬ-НЕ-ХОЧУ»
Очнулся Жёлудь на небольшой лужайке, протёр кулаками глаза и осмотрелся вокруг. Места были мрачные и совершенно незнакомые. Вдруг он вспомнил про Аиста и заплакал от злобы и досады. Поплакал, прислушался, потом заревел ещё громче, однако никто не спешил его утешить. Тогда Жёлудь стал орать во всю глотку: орал, орал, пока не почувствовал под собой огромную солёную лужу. Боясь захлебнуться в собственных слезах, Жёлудь перебрался на сухую кочку и продолжал реветь. Но тут, как назло, кончились слезы. Озорник ещё немного пошмыгал носом и, вытерев рукавом глаза, отправился по протоптанной муравьями тропе.
Он шёл не спеша, оглядываясь по сторонам, однако взгляду не на чем было задержаться: вокруг тянулась мрачная, поросшая чахлой травой равнина. Стемнело. Жёлудь переночевал под открытым небом, а утром почувствовал, что страшно хочет есть. От голода у него отчаянно урчал живот. Но вокруг не было ничего съедобного. Хоть землю грызи.
На второй день живот приумолк и только чуть слышно бормотал: «Хоть р-р-росиночку какую-нибудь!»
На третий день желудок Жёлудя съёжился, прилип к спине и вовсе замолчал. Темнело в глазах. Тропинка двоилась. Тряслись поджилки. Не дождавшись ночи, маленький путешественник устроился под листом Подорожника и тут же крепко заснул. Наутро Жёлудю никуда уже не хотелось идти. Не хотелось даже есть.
— Папочка, папочка, я всегда буду тебя слушаться, — без слез плакал Жёлудь.
Подорожник сжалился над беднягой.
— Вставай, рёва, а не то пропадёшь, — сказал он. — Иди прямо по лесу, пока не дойдёшь до старого сада. Там всё есть, даже птичье молоко. Только берегись: оттуда не многие возвращаются.
— И пускай, — махнул рукой Жёлудь. — Всё равно я не могу идти.
— А что у тебя в этой ракушке? — Это чернила, их пить нельзя. — Ну, как знаешь, — ответил Подорожник. Жёлудь долго вертел в руках чернильницу, прежде чем решился отпить несколько капель. От перебродивших чернил из ягод калины только свело скулы и пить захотелось ещё сильнее.
Он кое-как поднялся с земли и, больше отдыхая, чем двигаясь, поплёлся к старой живой изгороди из шиповника. Ухватился за неё руками и сполз на землю. Из-за изгороди донёсся чей-то пронзительный голос:
— Не хочу, не буду есть! Я лучше умру! Дайте мне «ешь-не-хочу»!
Кто это говорит о еде? Жёлудь прислушался и, напрягая последние силы, ободрав лицо, высунул голову из-за живой изгороди.
Посреди большого старого сада стоял чудесный дворец, сложенный из разноцветных перламутровых ракушек и янтаря. Во дворе с шипением били несколько источников газированной воды, фонтаны всевозможных соков. Из распахнутых окон дворца долетали вкусные запахи, от которых Жёлудь только облизывался и едва успевал глотать слюну.