Артемий Волынский
Шрифт:
Еще ж написал, будто я отнял монастырской загородной двор, и держу на нем с двести собак, и будто кормят их и людей моих пятнадцать человек монастырским хлебом да и кашею. Я доношу вам так совестно, как на страшном мне Христовом суде стать: двор тот пустой, и он разгорожен на двое, из которых одну половину велел для меня по прозьбе моей сам архиерей, где только два сарая и один подклет да черная баня, и собак моих истинно было только с тридцать, да при них пять человек людей, и жили только одну зиму, и то не всю; а чтоб довольствовались монастырским кормом, или брали ко мне оттуды овес, будь я вечно бездельник, естьли то, или что-нибудь из того правда, кроме что брано солома одна и то, что сами дадут. Также написал, будто я у монастыря оново велел вырубить бережоную рощу, и будто посланные мной того монастыря игумена хотели убить за то, что он рубить воспрещал. Ежели я мыслил то делать, не только посылать ково рубить, убей меня самово Бог! И хотя по приказу моему одно дерево срублено, я готов заплатить тысячу рублев; сверх того, во всем в том шлюсь на игумена на того, да и роща та вся цела и теперь» {200} .
Петровский рационализм здесь оборачивается привычным российским произволом. Власть духовная не была разграничена с правами светских «командиров», а потому чиновники архиерейского дома могли себе позволить не подчиняться даже указам Синода и не отдавать документы людям губернатора. Да и сам митрополит до конфликта ни в чем губернатору не прекословил и, как признавал в письме генерал-прокурору П.И. Ягужинскому, «искал у него подлинно рабски, а не архиерейски».
Отсутствие прочных правовых норм компенсировалось насилием — жалобы той эпохи часто упоминают «пущий гнев», «великий бой», «смертный страх», и начальникам приходилось оправдываться только за явное превышение некоего привычного уровня тиранства. Архиерей смог инициировать следствие, а вот бедному, но забиячливому прапорщику Семену Скрипицыну это не удалось. Он и сам давал волю кулакам — поколачивал свою мачеху, а в судном деле со стольником Герасимом Есиным заявил «отвод» самому судье — губернатору Волынскому, поскольку на него «подозрение имеет». Разгневанный Артемий Петрович посадил прапорщика в тюрьму на четыре месяца, а затем отправил за море — в Низовой корпус. Тот пытался было подать жалобу, но был арестован, отдан под военный суд и сидел в «железах» на хлебе и воде. Челобитные его жены в то время до расследования так и не дошли — и всплыли только в 1740 году, когда губернатор навсегда потерял былую силу {201} .
Артемий Петрович в ответ на обвинения митрополита в произволе искренне уверял, что не таскал секретаря Ивана Богданова за волосы, а только приказал капралу ударить его «раз пять или шесть» — и не ногами, а палкой. Другой же секретарь, Осип Судовиков, сидел под караулом не «многое время», а всего-то «сутки или двое». А при торжественной встрече в Чебоксарах от взрыва пушки вместе с пьяным пушкарем погибло не 15, а только шесть человек… Впрочем, и сами обыватели благонравием не отличались — под окнами губернаторской дачи резвились голые пьяные «церковники», в которых носителей духовного сана «узнать было нельзя», учитель и ученики местной школы били солдат, а те, в свою очередь, по приказу губернатора вразумляли представителей местного просвещения батогами. Волынский искренне недоумевает по поводу неудовольствия митрополита тем, что он взял на сенокос архиерейских крестьян — ведь брал и прежде; вопрос, на каком основании мужики должны выполнять работу, даже не ставится, и их труд не считается «неволей». «Оловенишники», по признанию самого Волынского, работали у него «и с платы, и без платы», что он считал вполне нормальным. Без конюшни и размещавшихся по дворам охотничьих собак (и тридцати, а не двухсот) — губернатор тоже никак не мог обойтись. Обыватели должны беспрекословно подчиняться недавно заведенной полиции — за неявку на ночное дежурство по охране порядка их пороли. «Рогаточные караулы в Казани по улицам имеются не для посягательства к церковным причетникам, — объяснял губернатор, — но для унятия воровства, которым Казань до меня была наполнена, как о том всем известно, и караулят в ночное время всяких чинов люди, кроме попов и дияконов, в том числе и церковные причетники, потому что они имеют каждой у себя свои дворы, и на тех дворех отдаточные в наем избы бурлаком и прочим непатребным, скитающимся без пашпортов, между которыми в тех отдаточных избах многие переловлены разбойники и воры, и выниманы шинки и многие бляди».
Должно быть, не без удовольствия Артемий Петрович припомнил похождения архиерейских подчиненных: «Когда тех караулов было не определено, тогда в ночное время были многие воровства и кражи из церквей церковных утварей, в том числе пойманы были некоторые ведомства и его архиерейского, а имянно: иеромонах Зилонтова монастыря Иосиф, да церкви Бориса и Глеба дьякон, которой по розыску сослан в Сибирь, и прочие, из чего признаваю, знатно его преосвященство сожалеет того, что его архиерейским служителем пресекли теми караулами воровство; ибо, кроме вышеписанного, в нынешнем году не только прочие церковные причетники и иеромонах Спас<с>кого
Второго сентября Волынский отправил в Сенат свое оправдание, адресованное на высочайшее имя. Губернатор стремился показать: все жалобы на него возникли только после начала расследования злоупотреблений митрополита, из желания «теми поданными на меня пунктами и затейным подозрением пресечь оное о непорядочных его делах следствие». Сам же он лишь просил справедливого суда и выражал готовность в случае обнаружения ущерба от его незаконных действий «все то втрое заплатить» {202} . Еще одна его жалоба на злоупотребления Сильвестра в деле Салникеева была послана в Синод.
Однако Артемий Петрович столкнулся с достойным противником. Престарелый митрополит сидел в Москве, но получал от своих подчиненных и сторонников вести и, в свою очередь, стремился опорочить действия губернатора: вмешательство в подведомственные владыке «духовные дела» и немилостивое обращение с архиерейскими чиновниками (канцеляриста Плетеневского «пытал пред собою в застенке тремя стрясками смертно»).
Это время было одним из самых тяжелых испытаний для Артемия Петровича. В разгар противостояния с Сильвестром слегла и через месяц, 12 сентября 1730 года, скончалась его супруга, оставив на руках мужа троих маленьких детей, а 18 сентября Сенат отстранил его от должности. Но Волынский продолжал верить в свою правоту. «Что я буду за человек, — писал он Салтыкову, — естли я буду упускать и слабо поступать; а что на меня жалуется, не извольте дивиться, только извольте крепко верить, что без причины не делаю никому никакой обиды, а что и делаю, и то не мзды ради, и не для моей страсти, что и Бог и люди видят, и никто в глаза изобличить меня не может, что я вам, как отцу моему, по чистой совести доношу; а что мне мало доброжелателей, что делать, буди воля Божия, только б я был в совести моей чист! Я уповаю, Бог меня не оставит в моей правде, и никто меня не съест, естьли он не попустит своей на меня казни» {203} .
Архиерею не удалось «съесть» губернатора — Синод начал расследование его злоупотреблений. Однако и Волынский не одержал верх — 6 ноября Сенат принял решение о его отзыве в Москву и возвращении в Казань вице-губернатора Нефеда Кудрявцева. Для Артемия Петровича это означало передачу следствия на месте в руки его противников. Правда, назначенный новым начальником губернии князь Михаил Долгоруков заверил его в своей поддержке; но нижегородский вице-губернатор Иван Михайлович Волынский уже сообщил родственнику в письме о печальной участи сосланных князей Долгоруковых — недавних правителей, и опытный Волынский не мог не понимать, что голос представителя опального клана не будет иметь большого веса.
Из Казани губернатор еще раз послал прошение «на высочайшее имя», «дабы государыня известна была, что я невинен». Осенью 1730 года один за другим мчались в Москву надежные гонцы Волынского: денщик Пирожников, сержант Хомутов, подьячий Михаил Власов. Верный приказчик Андрей Курочкин разносил полученные письма по московским адресам и уведомлял барина о положении дел: «Сего ноября 14 числа получен ваш, государев, указ, при том и письма к вашему благодетелю чрез сержанта, господина Хомутова. И те, государь, письма, по подписанному, с ним обща разнесли. А сего ж, государь, ноября 20 числа в Москву привез и Петр Игнатьевич Дубасов, и с ним присланные письма все разнесены ж. И на те письма все сказали, что вам, государь, лучше ехать скорей в Москву, нежели там медлить, а о конвое и о подводах Семен Андреевич, Павел Иванович (генерал-прокурор Ягужинский. — И. К.)и князь Григорий Алексеевич Урусов сказали, что никак того указу сделать не можно. Присланное, государь, письмо ваше, государь, по совету Семена Андреевича с князь Алексеем Михайловичем (Черкасским. — И. К),Петром Игнатьевичем Дубасовым подано обер-камергеру господину Бирону, которое в то ж число у государыни и чтено при Семене Андреевиче, и на то де ничего не сказано, а о перемене, государь, вашей сделано имянным указом, а видно по архиерейскому оглашению, на что чаял все яко бы то и правда, а челобитью, государь, архиерейскому в Сенате о розыске определения никакого нет. А о принятии, государь, Казанской губернской канцелярии из Сенату Нефеду Кудрявцеву указ дан ноября 9 числа, и к вам такой же указ послан, а надеюсь, что Нефед Кудрявцов из Москвы выедет сегодня, а губернатором в Казань сказано князь Михаилу Володимировичу Долгорукову, а указу еще в Сенате не написано…»
Кажется, это письмо упоминает о первом заочном контакте Волынского с одной из главных придворных «персон» аннинского царствования. Впоследствии им предстоит познакомиться ближе, действовать совместно — а затем вступить в борьбу, исход которой окажется для нашего героя роковым. Но пока обер-камергер еще только входил «в силу» и своих суждений явно не высказывал, а Волынский выступал в роли одного из проштрафившихся провинциальных администраторов, чья судьба могла пока повисеть на волоске.
Своим гонцам Артемий Петрович вручал необходимые бумаги и подробные инструкции:
«1. Приехав, осведомиться, как скоро отправляется новой сюды губернатор, и с тем прислать нарочного наскоро.
2. Внушить Семену Андреевичу и прочим, хотя разсуждают пользу мне в моей перемене, а мне оная конечное принесла разорение, какова на меня не бывало, понеже я по обнадеживанию их забрался сюды со всем домом, где одних людей у меня человек со сто, а женатых с тридцать семей. И так мне хотя б и лишние прихоти посметать здесь, однако ж и с нуждами чего обставить нельзя, вряд на двести подвод убраться, кроме своих лошадей…»