Артур и Джордж
Шрифт:
— Спрашивать его об этом я не собираюсь. И очевидно, что несостоятельным должником его не объявили.
— Бесспорно. Подозреваю, его выручила мать.
— Или же в Бирмингеме нашлись люди, доверявшие ему, как он доверял другу, гарантом которого стал.
Энсон пришел к выводу, что Дойль столь же упрям, как и наивен.
— Я восхищаюсь вашим… романтизмом, сэр Артур. Он делает вам честь. Но прошу простить меня: я нахожу его нереалистичным. Как и затеянную вами кампанию. Вашего молодчика освободили из тюрьмы. Он на свободе. Какой смысл в стараниях всколыхнуть общественное мнение? Вы хотите, чтобы министерство внутренних дел вновь проверило
— Мы получим комиссию. Мы получим полное оправдание. Мы получим компенсацию. А кроме того, мы установим личность настоящего преступника, вместо которого Джордж Идалджи томился в тюрьме.
— О, еще и это? — Энсон все больше по-настоящему раздражался. Этот вечер так легко мог бы оказаться вполне приятным: два светских человека, оба приближающихся к пятидесяти годам, один — сын графа, другой — рыцарь королевства, оба по воле судьбы заместители лорда-лейтенанта в своем графстве. Общего между ними было заметно больше того, что их разделяло… И вот между ними возникает озлобленная враждебность.
— Дойль, с вашего разрешения мне хотелось бы указать на два момента. Вы явно вообразили, будто велись какие-то систематические преследования, уходящие в прошлое на годы и годы, — письма, мистификации, располосовывания, добавочные угрозы. Далее, вы полагаете, будто полиция винит во всем этом вашего друга. Тогда как сами вините в этом преступников, известных или неизвестных, но одних и тех же. Где логика и в первом, и во втором? Мы обвинили Идалджи только в двух преступлениях, причем второе обвинение в любом случае в суде предъявлено не было. Я полагаю, что ко многому он никакого отношения не имел. Разгул преступлений вроде этого редко бывает делом рук кого-то одного. Он мог быть вожаком или всего лишь подражателем. Он мог столкнуться с действием какого-то анонимного письма и решить испробовать это самому. Мог столкнуться с результатами мистификации и решить попробовать себя в роли мистификатора. Услышать про шайку, потрошащую животных, и решить присоединиться к ней.
Во-вторых, я хотел бы указать на следующее. В свое время я видел, как людей, скорее всего виновных, оправдывали, а людей, скорее всего невиновных, признавали виновными. Я вижу, вы удивлены? Не стоит. Я мог бы назвать примеры несправедливых обвинений и несправедливых приговоров. Но в подобных случаях жертва редко бывает настолько чистой, насколько хотелось бы ее защитникам. Например, разрешите мне высказать предположение. Вы впервые встретились с Джорджем Идалджи в вестибюле отеля. Насколько я понял, к назначенному часу вы опоздали. И увидели его в позе, которая внушила вам, что он невиновен. Разрешите предположить следующее. Джордж Идалджи пришел туда раньше вас. Он ждал вас. Он понимал, что вы понаблюдаете за ним. И принял соответствующую позу.
Дойль ничего на это не ответил, только выставил подбородок и пыхнул сигарой. Энсон окончательно убедился в дьявольском упрямстве этого малого, этого шотландца, этого ирландца или кем еще он себя объявляет.
— А вы непременно хотите, чтобы он был абсолютно ни в чем не виновен, ведь так? Мой опыт подсказывает мне, Дойль, абсолютно невиновным не бывает никто. Людей могут признать невиновными, но это ведь совсем другое, чем быть абсолютно чистым. Абсолютно чистых вообще практически не бывает.
— А Иисус Христос?
О, Бога ради, подумал
— Ну, с чисто юридической точки зрения, — сказал он мягким послеобеденным тоном, — можно было бы указать, что Наш Господь поспособствовал тому, чтобы навлечь на Себя преследования.
Теперь настала очередь Дойля почувствовать, что они уклонились от темы.
— В таком случае разрешите спросить вас вот о чем: что же, по вашему мнению, произошло на самом деле?
Энсон рассмеялся, пожалуй, слишком уж откровенно.
— Это, боюсь, вопрос из детективной литературы. То, о чем молят ваши читатели и чем вы их так обаятельно ублажаете. «Скажите нам, что же произошло на самом деле?»
— Большинство преступлений, Дойль, собственно говоря, почти все преступления, происходят без свидетелей. Взломщик выжидает момента, когда в доме никого нет. Убийца выжидает, пока его жертва не оказывается совсем одна. Человек, распарывающий брюхо лошади, ждет ночного мрака. А если свидетель и есть, то это чаще всего сообщник, другой преступник. Вы арестовываете преступника, он лжет. Всегда. Вы разлучаете двух сообщников, они сочиняют разную ложь. Вы добиваетесь, чтобы один из них стал свидетелем обвинения, он выкладывает новый вариант лжи. Можно привлечь к делу весь состав стаффордширской полиции, и все равно мы так и не узнаем, «что же произошло на самом деле», как вы выразились. И это не философские рассуждения, я говорю о практике. То, что мы знаем, что мы в конце концов узнаем, достаточно для того, чтобы добиться осуждения. Простите, что я прочел вам лекцию о реальном мире.
Дойль прикинул, прекратят ли его когда-нибудь карать за то, что он сочинил Шерлока Холмса. Поправки, советы, наставления, похлопывание по плечу — когда же это кончится? Тем не менее он должен наступать дальше. Он должен сдерживаться любым провокациям вопреки.
— Но оставим все это в стороне, Энсон, и признав, как, боюсь, нам придется признать, что к концу вечера мы не сдвинулись с места ни на крупицу, ни на йоту, я спрашиваю вас вот о чем: вы верите, что респектабельный молодой солиситор, никогда прежде не проявлявший никаких признаков склонности к насилию, как-то ночью внезапно уходит из дома и нападает на шахтерского пони самым жестоким и яростным образом. Я спрашиваю вас просто: почему?
Энсон мысленно застонал. Мотив. Криминальное мышление. Вот опять мы заводимся. Он встал и наполнил их стаканчики.
— Из нас, Дойль, вы тот, чье воображение оплачивается.
— Тем не менее я считаю его невиновным. И я не способен совершить прыжок, который совершили вы. Сейчас вы не на скамье свидетелей. Мы, два английских джентльмена, сидим за превосходным коньяком и, если мне будет дозволено сказать, с еще более превосходными сигарами в прекрасном доме в середине этого расчудесного графства. Все, что вы скажете, останется в этих четырех стенах, даю вам слово. Я всего лишь спрашиваю: как вы считаете — почему?
— Ну хорошо. Начнем с известных фактов. Дело Элизабет Фостер, служанки. С него, как вы считаете, все и началось. Естественно, мы занялись этим делом, но для обвинения просто не было достаточно улик.
Дойль растерянно уставился на главного констебля.
— Не понимаю. Было же расследование, и она призналась.
— Частное расследование, предпринятое священником. И адвокаты запугали девушку так, что она призналась. Не лучший способ заслужить любовь своих прихожан.
— Значит, полиция не поддержала семью даже тогда?