Артур Конан Дойл
Шрифт:
Вот чего он ждал от своих выступлений. Покрыв расходы на путешествие, он весь остальной доход с лекций вкладывал в проповедь спиритизма.
К концу 1923 года он проделал уже 50 тысяч миль и выступил перед четвертью миллиона слушателей. Как билось его сердце в этом безостановочном движении под шум толпы и свистки паровозов? Труднее ли стало ему собираться с силами? Если и так, то он никогда бы в этом не признался.
В середине двадцатых годов даже посторонний наблюдатель — не говоря уже о заботливой Джин, изо всех сил старавшейся облегчить его жизнь, — сказал бы, что его деятельность чересчур обширна. Одна лишь его переписка достигла в Америке трех сотен писем за день. И это не единственная забота.
Ведь и три свои книги путевых заметок, долженствующие в первую очередь донести до читателя его спиритическое послание, а вовсе не живописные подробности путешествия, он писал, как пишут дневники, в течение всего своего паломничества. В 1923 году стали выходить отдельными выпусками в «Стрэнде» его «Мемуары и приключения». И книги на спиритические темы, и статьи, часть которых помещалась в «Стрэнде», рождались под пером человека, не ведающего усталости, — он работал, не давая себе поблажки, в садовом домике в Уиндлшеме, которым стал так часто пользоваться в качестве кабинета еще с военных времен.
Где бы ни возникала в нем нужда: собрание ли, на котором без него не могли обойтись, медиум ли, которого надо наблюдать, спор ли, который надо вести, приватно или в печати, — он шел туда, знаменуя свое высочайшее присутствие неизменным зонтиком. И иногда с ним вместе шествовал Шерлок Холмс.
От «Камня Мазарини» в 1921 году до «Поместья Шоскомб» в 1927-м не расставался он со своим старым приятелем. Но никогда публично не ставил между собой и Холмсом знака равенства.
«Почему ты не скажешь им все как есть?» — упрашивала Джин, давно уже посвященная в тайны творчества. И тем не менее, хоть в его автобиографии немало весьма прозрачных намеков на то, кто истинный прототип Шерлока Холмса, он сохранял шутливый секрет личности сыщика, как и личности Уотсона. Он пошел даже дальше, заставив Холмса отрицать всякую мысль о сверхъестественном, ибо у Холмса — которого он сконструировал как вычислительную машину — все должно быть подчинено логике, все — до последней клеточки мозга.
Совсем иначе обстояло дело с повестью, написанной к концу 1924 года и первоначально носившей название «Странствования духа Эдварда Мелоуна». Повесть появилась в следующем году в «Стрэнде» под названием «Туманный край».
«Слава Богу, — сообщал он Гринхофу Смиту 22 февраля 1925 года, — книга закончена! Это мне было так важно, что я уже стал опасаться, что умру, ее не завершив».
Эти строки писались в квартире на Виктория-стрит, которую он содержал в городе более двадцати лет, накануне поездки в Париж, где послушать «доброго великана» собирались толпы поклонников. «Туманный край» был для него не столько повестью в обычном смысле, сколько поводом познакомить читателей с содержанием своих и чужих спиритических опытов.
Мы видим, что центральная фигура «Туманного края» вовсе не профессор Челленджер. Как указывают первоначальное название и подзаголовок журнальной публикации, центральный герой — Эдвард Мелоун, атлетического сложения ирландец. Но и Челленджер на своем месте, хотя уже не тот, не прежний Челленджер — постаревший, перенесший тяжелейшие утраты, громогласно отстаивает он позиции научного скептицизма.
Если в свое время именно Челленджер вел за собой все повествование, то теперь его самого проводят через все превратности, через туманные, неясные, порой грозящие даже опасностями происшествия книги, которой автор придавал такое значение. И он, автор, вводит Челленджера не столько из симпатии к своему герою, сколько как представителя научного скептицизма, того скептицизма, выразителем которого был профессор Хэр, снискавший доверие и понимание Конан Дойла.
В конце концов Челленджер уверовал в общение с потусторонним миром. Многим не понравилась книга потому, что им не нравилась тема. А Челленджер утратил славу укротителя чудищ, недавно завоеванную им в одной из лучших экранизаций «Затерянного мира».
«Конан Дойл проповедует!» — так отзывались многие о книге, что было справедливо. Но давайте встанем на его место: что еще мог делать он — да и всякий человек, — для которого вера важнее всего на свете?
Впрочем, его талант рассказчика пробивается и в «Туманном крае», а если кому-нибудь захочется прочесть его лучший рассказ о привидениях, мы можем рекомендовать «Громилу из Брокас-Корта», написанного в 1921 году. В тот год умерла матушка, умерла тихо, благословив своего любимого сына, хотя и не смирившись с его верой в спиритизм. Но Конан Дойл не ощущал утраты, и чувства, что накопились за все эти годы, которые красочной вереницей проходили теперь перед его мысленным взором, заставляли его с еще большим рвением отдаваться работе.
Вновь и вновь Гринхоф Смит убеждал его написать что-нибудь, более отвечающее общему вкусу, чем его спиритические статьи. Вот типичный его ответ:
«Я бы хотел сделать так, как Вы просите, но, как Вы знаете, жизнь моя посвящена одной цели и в настоящий момент я не вижу на моем горизонте никакого подходящего для Вас литературного замысла. Я могу писать только то, что само приходит ко мне».
Словно стали сходиться линии жизни. В 1924 году воплотилась его старинная мечта, когда он собрал картины и рисунки отца для выставки в Вест-Энде. В 1925 году он купил дом в деревне — Бигнелл-вуд был продолговатым, с несколькими фронтонами, и стоял под тяжелой соломенной крышей среди дубов и берез Нью-Фореста — того самого фона, на котором ожили персонажи «Белого отряда». В 1926–27 годах в разгар напряженнейшей работы и полемики увидели свет его двухтомная «История спиритизма» и «Архив Шерлока Холмса».
Сколь бы малозначительными не представлялись ему теперь холмсовские рассказы, он не хотел, чтобы они казались натянутыми, высосанными из пальца. Рассказ «Человек, которого разыскивали» он по этой причине отверг, и тот так и не был опубликован. Те, кому довелось его читать, могут засвидетельствовать, что центральный сюжетный ход — исчезновение человека с борта корабля средь бела дня на виду у всех — стоит незавершенного рассказа о м-ре Джеймсе Филлиморе. А жена Уотсона в 1895 году все та же Мэри Морстен.
Но написан он как бы между прочим, с тем нетерпением, какое бывает у человека, мысли и чувства которого обращены на другое. Так же он отверг и другой замысел: в нем речь должна была идти об убийстве, совершенном человеком на ходулях; любопытно, что к той же идее пришел впоследствии Г. К. Честертон. «Еще Холмса!» — просят читатели. Что ж, ответ известен: «Я могу писать лишь то, что само ко мне приходит».
Характеризуя его финансовые дела, можно рассказать, что он пожертвовал 250 тысяч фунтов стерлингов на проповедь спиритизма. А что касается почестей, то мы уже говорили о титуле пэра, предложенном ему. Дело дошло до того, что его кузен, преподобный монсеньор Ричард Барри-Дойл, близкий участливый друг семьи с военных дней, посчитал необходимым приехать в Уиндлшем для переговоров. Пусть с Георгом Конан Дойл был в дружеских отношениях, но кроме короля есть и другие, с мнением которых приходится считаться. Его отговорили принимать титул. В Англии, стране религиозной свободы, пэр королевства не мог быть духовидцем. Как будто у него было мало заслуг перед королевством!
Но «доброго великана» (выражение французского журналиста) это, казалось, не трогало, а если и отзывалось болезненно в душе, об этом никто не узнал, ведь блеск его глаз не померк. Он проводил теперь много времени в книжной лавке с музеем при ней, устроенной им на Виктория-стрит для интересующихся спиритизмом. Делами там заправляла дочь Мэри.
— Почему ты беспрестанно твердишь о доказательствах, доказательствах, доказательствах? — спросила его однажды Мэри. — Мы знаем, что это правда, разве нужно еще что-то доказывать?