Артур Конан Дойл
Шрифт:
Нет никакой нужды доказывать, даже в шутку, что сам Конан Дойл не употреблял кокаина, не палил в комнате из револьвера, не держал сигары в угольном ведре. Да и, вообще говоря, мало кто так поступает. Не было у него и брата, который был бы самим «Британским правительством», и, если не считать жалких потуг осилить игру на банджо, музыкальных дарований он не проявлял.
Но есть иные характерные черты. Скажем, привычка работать в старом потертом халате, пристрастие к глиняным трубкам, вынесенное из тех далеких дней жизни в Саутси, когда такая трубочка из «дублинской глины» стоила всего лишь один пенс; любовное собирание газетных
Конечно, большинство этих примет просочилось в творчество бессознательно. Ведь не он — а Уотсон и даже сам Холмс — утверждают, что знаменитый детектив — бесчувственная счетная машина. Но как раз этого-то о Холмсе сказать никак нельзя — вот в чем дело.
«Будь у этой молодой девушки брат или друг, — вскричал Холмс, — ему следовало бы хорошенько отстегать вас хлыстом… Это не входит в мои обязанности, но, клянусь богом, я не могу отказать себе в этом удовольствии…»
Негодяй Уиндибенк, персонаж «Установления личности», убегает от расплаты, и сам Конан Дойл, окажись он на месте Холмса, не мог бы поступить иначе. Нет почти ни одного рассказа, где бы Холмс не заявлял о своей бесстрастности, но секундой позже он ведет себя как настоящий рыцарь, особенно по отношению к женщинам, — даже Уотсону далеко до него.
Нарочитые опознавательные знаки — на гребне его успеха, в период бесконечных споров о личности Шерлока Холмса — расставлены в «Записках». Нельзя пройти мимо указаний на ранние тяжелые годы в Лондоне: Холмс снимал комнату на Монтагю-стрит, и его создатель тоже, «коротая слишком изобильный досуг», поселился на Монтагю-стрит. А семейные предания?
«Мои предки, — говорит Холмс в „Случае с переводчиком“, — были мелкими помещиками». То же и у автора. У Холмса была бабушка француженка; Марианна Конан, бабушка Конан Дойла, также была француженкой. Холмс говорит, что его бабушка была сестрой Верне, французского художника, — большой пейзаж Верне, хранившийся в коллекции Конан Дойла среди других рисунков, был подарен ему в юности дядюшкой Генри Дойлом. Так переплелись корнями их родословные.
«Артистичность, когда она в крови, — сухо замечает Шерлок Холмс, — закономерно принимает самые удивительные формы». Джон Дойл и четверо его сыновей могли бы только кивнуть в знак согласия.
Есть еще семь других узнаваемых примет, но любители Шерлока Холмса легко найдут их сами. Если бы в свое время был опубликован полный отчет о деле Идалджи, не потребовалось бы ломать голову. Но сейчас вернемся к бурным перипетиям рассказа «Его прощальный поклон», написанного во времена тревог и опасностей.
«Фон Борк привстал, изумленный.
— Есть только один человек, который…»
И эти слова могли бы сказать миллионы читателей во всем мире. Это последняя напряженная схватка, финальная барабанная дробь, апофеоз Шерлока Холмса. Всю серию должен был венчать «Его прощальный поклон» — такой формальный финал задумал автор. И Шерлоку Холмсу в чужом обличье он дал имя Элтимонт — полное имя его отца, как мы знаем, было Чарльз Элтимонт Дойл.
Но когда «Его прощальный поклон» появился в «Стрэнде» под
Около пятисот танков при поддержке пехоты устремились во внезапную атаку по не вспаханной снарядами земле. Они, сея смерть и смятение, сокрушили германскую линию обороны по фронту протяженностью в шесть миль и еще до наступления темноты взяли в плен 10 тысяч человек.
«Это поворотный момент в истории войны», — писал Конан Дойл Иннесу, теперь уже генерал-адъютанту. Он поздравил с успехом и майора Альберта Стерна (который первым познакомил его с секретом разработки танков), написав, что если у него и были раньше какие-то сомнения, то теперь от них не осталось и следа.
20 ноября, в день битвы при Камбре, Россия сделала мирные предложения Германии. Но еще до того Австрия при поддержке германских дивизий обратила итальянские войска в нескончаемое отступление вплоть до берегов реки Пиаве.
Пиаве! Конан Дойл, рассматривая в своем кабинете большую карту военных действий, припомнил, как когда-то, полтора года назад, прозвенело в ушах это странное слово. Странно, ясновидения он за собой никогда не замечал.
События шли своим чередом. К Рождеству Людендорф перебросил миллион германских войск для весеннего наступления на Западном фронте.
А в Уиндлшеме, где некогда лорд Нортклифф или сэр Флиндерс Питри сиживали за обедом из восьми блюд, наступили теперь скудные времена: сверх общего режима экономии Конан Дойл установил для своей семьи свой, сугубо строгий режим.
Мрачно сосредоточенный, он остро ощущал, что ему не хватает 24 часов в сутках. Рядом с картой военных действий появилась в его кабинете еще одна карта, на ней отмечал он места, где выступал с лекциями о спиритизме. Он по-прежнему рвался спорить и доказывать — когда над Лондоном завис гигантский Готас, он убеждал в необходимости воздушных рейдов — и по-прежнему вел переписку с генералами.
И однако же в эти тяжкие дни огонь в его глазах не померк. Он находил отдохновение, затевая с детьми игру в индейцев. Малышка Лина Джин называла себя «Билли» и, едва научившись грамоте, подписывалась «ваш любящий сын». Игра зашла, пожалуй, чересчур далеко: Адриан, утащив отцовский револьвер, стал палить настоящими пулями по осажденному вигваму.
Кингсли, казалось, был уже вне опасности, и хотя стремился на фронт, но в тот год медицинская комиссия признала его негодным к службе. Генерал-адъютант Иннес Дойл писал такие же бодрые письма, хотя это становилось все труднее. Ибо весной 1918 года Германия повела мощное наступление и была очень близка к победе.
«Прижатые спиной к стене и веря в справедливость нашего дела…»
Хейг сумел остановить этот мощный натиск на англичан, но тогда Людендорф обратил против них и французов всю свою мощь. Лето протекало мрачно, число убитых и раненых перешло границы вероятного, немцы опять приблизились к Парижу — но мерцали время от времени слабые проблески надежды. Выбившимся из сил французам не забыть, как потекли вдруг нескончаемым потоком по направлению к Шато-Тьерри грузовики, а в них — юные, полуобученные, но преисполненные того порыва, что был когда-то знаком самим французам, — ехали американцы.