Асфальт

Гришковец Евгений Валерьевич

Они встретились тогда в маленьком баре. Сначала заказали, Стёпа – чай, а Миша – кофе. Стёпа был взволнован и очень хотел высказаться, но всё извинялся, да путано говорил, что всю ночь почти не спал, понял, как был вчера не прав, и вообще много думал. Потом они заказали немного виски, а потом и пиво.

– Ты, пожалуйста, Анечке скажи, что я очень перед ней извиняюсь, – говорил немного вспотевший от чая и виски Стёпа, – ужасно всё вчера вышло… И ты знаешь, я вдруг понял, как это всё… Ну, то есть как я выглядел и как выгляжу со стороны. Ужасно пошло, да? Конечно, пошло! – он отхлебнул пива. – Ты меня выслушай, я долго об этом думал сегодня ночью. Так мне стало тоскливо!

– Я слушаю, слушаю, не волнуйся, – сказал Миша. Стёпу действительно нужно было выслушать. Таким взволнованным и растерянным Миша его не видел никогда.

– Да! Мне хорошо с ними, – наклонившись над столом ближе к Мише, сказал Стёпа, – мне весело и легко с этими девочками. А им хорошо со мной. Думаешь, я не удивлялся десять лет назад таким, как я сейчас, толстым и лысым пердунам, которые таскаются с молодыми девками? Удивлялся и смеялся над ними. А теперь вот он я! Точно такой же! Думаешь, я не знаю, что это типично и глупо выглядит? Знаю! Уже знаю. Но мне-то казалось что? Что я свободный, весёлый и опытный человек и имею право! Да, я сделал одну женщину несчастной. Да, я ушёл от жены. Но я как думал… Я думал, что дети уже выросли, учатся, дома не живут, их я несчастными не сделаю. Жене я оставил всё. Взял трусы, носки… Ушёл с одним чемоданчиком. Всё оставил и даже гордился тем, какой я благородный и не мелочный. Всё оставил ей, детей обеспечиваю, сам снимаю квартирку. А ещё я думал, что так честнее и лучше. Сколько можно было уже врать и чего-то изображать? – он снова глотнул пива. – А знаешь, я не жалею о том, что сделал. Мы последние годы, особенно когда дети уехали учиться, жили… Это был ад, Мишенька! Сумасшедший дом был. А потом я ушёл. И тогда впервые и без зазрения совести стал делать то, что хочу. Нет! Ты не подумай, у меня девки были и до развода. Но эти тонны лжи, эти шитые белыми нитками оправдания… Я уже не мог… – он замолчал на несколько секунд, играя желваками. – И мне стало хорошо. Я как думал… Я никому ничего плохого не делаю. Девчонкам со мной интересно. Они сами все про это говорят, что им с нами – пердунами – интереснее, чем со сверстниками – дураками. А мне было приятно. Миша! На них же так легко производить впечатление! Это так легко и приятно! Любые впечатления… Рассказы про жизнь, подарки, свобода, которую я им открывал, сексуальные опыты… Они всему удивляются, радуются. Это так легко и приятно. А ещё я думал, идиот, что они молодые, заставляют меня стараться за собой следить, худеть, заниматься спортом, заботиться о здоровье. Думал, что они меня оживляют и молодят. Я же, Мишенька, никогда раньше не танцевал, а теперь хожу туда, где танцуют. И танцую. У меня же этот ищущий взгляд выработался, как у кота. Мне кажется, я уже в полной темноте девок могу разглядеть. И мне это всё нравится, понимаешь?! Нравится, – Стёпа закурил сигарету и прищурился от дыма. – Потому что всем таким же пердунам, как я, это нравится. Все такие же, как я, пердуны, этого хотят. И если они от жён не уходят, то всё равно делают то же самое, что и я, только врут всё время и изображают семейные узы. А жёны их терпят, потому что привыкли… Я их называю: «жены на договоре». Это ещё хуже…

– Как ты сказал? «На договоре»? – усмехнулся Миша. – Это надо пояснить.

– Мишенька! Дорогой! Я когда ушёл от жены, я же всех своих старых друзей практически лишился. Для всех жён моих друзей я стал подонком и негодяем. А мои старые друзья в основном люди не нищие. Это я среди них всегда был непрактичным и ленивым, а они о-го-го! У меня сразу пошёл другой ритм. А им было проще перестать со мной общаться, чем из-за меня ссориться с жёнами. Они им и без меня поводов дают достаточно. Но жёны у них на договоре. То есть всё про своих мужей и их девок знают, но чего-то изображают. Вместе иногда куда-то выходят, вместе иногда куда-то ездят. А так, – Стёпа выпустил дым, отхлебнул пива и махнул рукой, – дети у них выросли. Дома у жён моих друзей только телефон, собака или кошка да домработница, которой можно руководить и с ней же поболтать. И вот такая женщина всё отлично знает про девок своего мужа, знает, что он ей говорит, мол, поехал в Челябинск по делам, а сам с девкой на море или в горы. Они, эти жёны, всё знают, но в подробности не лезут, иногда поймают своего мужика уж на совсем наглой лжи или застукают с кем-нибудь где-нибудь, устроят скандал, трагедию и горе. А потом подуются, получат дорогой подарок – и опять «на договор». – Стёпа загасил окурок, нашёл глазами официанта и показал ему свою пустую пивную кружку. Миша слушал Стёпу и кривил губы в улыбку. – А ещё, Мишенька, эти жёны собираются в стаи, точнее, в стайки, по четыре-пять. Собьются в стаю и дружат. Ходят вместе на спорт, на маникюр-педикюр, вместе обедают, вместе куда-нибудь ездят за покупками и всё время много говорят. А главное, они всё время друг за другом следят, потому что боятся, что без подруг своих наломают дров, не выдержат, да и схватят за яйца какого-нибудь… да хоть тренера в спортзале. Из-за этого и держатся друг друга. Боятся, что понесёт их, и тогда конец договору, – Стёпе принесли свежее пиво, он сразу отпил пару глотков. – Я как увидел, что у меня жена туда же скатывается, а я ей в этом активно помогаю… Короче, Миша. Ужас это всё… так что мне с молодыми девками нравится. Но я, Миша, всегда влюбляюсь. Без этого не могу. Каждый раз думаю, что сильно влюбился. И мне так лучше! Но вчера… Ох, и стыдно мне стало! Аня у тебя такая хорошая. И ещё я всё-таки понял, что не все такие толстожопые, каждое утро и вечер встающие на весы, в надежде увидеть волшебное исчезновение лишнего веса… То есть не все такие пошлые, озабоченные всем, чем озабочиваются сорокалетние пердуны, как я. Прости меня за испорченный вчерашний вечер, прости, что поставил твою жену в нелепую ситуацию, прости за то, что не скрывал, а, наоборот, демонстрировал и грузил тебя всеми своими… Ну, ты понимаешь?! Всеми своими комплексами. Вчера я понял, как это некрасиво выглядит со стороны. В общем, я хотел, чтобы ты это услышал, знал, что я всё понимаю, чтобы ты не считал меня пердуном, потому что я сам себя таким считаю. Прости, друг мой!

Миша не очень знал, что можно на всё это сказать. Он поуспокаивал Стёпу, сказал, что ни он, ни Аня совершенно не обижаются и что на него совершенно нельзя обижаться. Они тогда ещё поговорили о том о сём, ещё выпили.

– И ещё, Мишенька, я должен, – уже заметно пьяненький, сказал Стёпа, когда разговор стал подходить к некому логическому и практическому концу, – и хочу тебе сказать, что я так вчера испугался того, что мы поссорились и что я тебя теряю. Я раньше так сильно такого чувства не испытывал. И знаешь, я испугался и понял… Я понял, что я уже так много всего на свете потерял, что больше терять не могу, не хочу и не должен. Ты, может быть, думаешь… вот, Сёпа такой вот смешной, толстый и бессмысленный, а я такой и есть. Я всю жизнь люблю животных. А у меня у самого никакого своего животного не было. Даже в детстве не было ни кошки, ни собаки, только морская свинка. Я учился животных лечить и всё время их лечу. А своего нету. На своё животное я не найду времени и позаботиться не смогу. А знаешь, сколько разных животных у меня на глазах передохло… Короче, у меня смешная и бессмысленная жизнь. А вчера я так испугался… Я прикинул, а кто у меня, в сущности, в жизни есть? Очень мало у меня осталось близких людей. Прямо-таки совсем мало! Ты, конечно, можешь не причислять меня к близким людям, но это не важно. Мне это, Мишенька, прости меня, не важно. Главное, я ощущаю тебя близким мне человеком. Я тебя люблю!… Погоди, – Стёпа сделал широкий и пьяный жест рукой, останавливая Мишу, который хотел что-то сказать, – погоди… Да, я выпил, да, расчувствовался. Но это не пьяные сопли! Я тебя люблю, Мишенька. Ты такой молодец! Ты так… Как бы это сказать?… Ты правильно всё делаешь, такой талантливый… Ты хороший человек. И мне нужно знать, что ты мой друг. Ты можешь меня другом не считать. Но дай мне тебя считать другом! – Стёпа допил остатки пива, которые тоненько желтели на донышке. – Я понял, Миша, что мне друзья нужны, чтобы окончательно не потеряться и не засуетиться вконец. Мне нужно знать, что есть такие люди, ради которых я могу отменить все дела, пожертвовать полезными для меня обстоятельствами или даже ночью выскочить из постели и помчаться к другу, пусть бы в этой постели была самая красивая девушка на свете. Мне нужно знать, что я это могу. И пусть никто из друзей никакой жертвы от меня не попросит. Но я должен знать, что ради разговора с другом, ради дружеской пьянки или рыбалки, будь она неладна… я готов бросить всё! Но только, чтобы это было кому-то нужно, чтобы кто-то знал, что есть такой Сёпа, которому можно позвонить ночью, и он приедет, даже не спросив, зачем. Да, хочу, чтобы всегда помнили, что если будет плохо, одиноко или просто грустно, есть такой вот толстый, нелепый Сёпа, который бросит всё… Мне надо знать это про себя. И ещё мне надо знать, что я кому-то нужен, и надеяться, что я кому-то необходим. Я так понимаю дружбу, Мишенька! И если ты позвонишь мне ночью, я буду счастлив. Буду счастлив от того, что в трудный момент, ночью, ты вспомнил про меня и не нашёл никого другого для помощи и поддержки. Можно я буду считать тебя своим другом?…

И Стёпа полез обниматься.

***

Миша продолжал сидеть, не в силах решить, что же делать дальше. Он хотел встать, но если встать, то надо было куда-то идти и сразу. Так что он продолжал сидеть и смотреть на кафельный, серый с белым пол кафе. Он чувствовал, что этот пол, эти серые и белые квадратные плитки, этот стук каблуков по этому полу, но прежде всего сами квадратики и чёрные тонкие полоски между ними вызывают у него какую-то незнакомую ему прежде тоску, душную скуку и безнадёжное тошное отчаяние.

«Как же мне не нравится этот чёртов пол. Кто же придумал такой скучный и бесчеловечный пол, – ползло у Миши в голове. – А кому-то он нравится. Ужас какой! Вот только чего мне дался сейчас этот пол. Пол как пол… Таких полов повсюду… Вот именно, что повсюду такие полы. Как скучно-то. Здесь не только кофе пить и пирожные есть нельзя, здесь находиться-то тошно. Как они тут работают?! Я бы пару дней на этот пол посмотрел и повесился бы…»

Тут Миша встал, довольно резко. Обычная фраза: «повесился бы», которую он часто говорил или думал по разным поводам и в самых разных ситуациях, вдруг ужалила его конкретностью смысла. Он шагнул к выходу, но остановился, вспомнил, что не заплатил, пошёл к кассе, рассчитался, проклиная медлительность кассира, и вышел на улицу, стараясь не смотреть на пол кафе.

Миша быстро дошёл до машины, сел за руль и моментально завёл мотор. Но тронулся с места он не сразу. Он не раздумывал, куда бы поехать, он продолжал думать про кафельный пол и про ту тоску, которая открылась ему в серых и белых квадратиках этого пола. Миша отчётливо понял, что даже если бы он не ел три дня, он не смог бы сейчас зайти ни в какой ресторан или кафе, сидеть там один и есть. Тошнота, пустой желудок и горечь от кофе и сигарет не заставили бы его сейчас пойти куда-нибудь, чтобы спастись от этих болезненных ощущений.

И Миша неожиданно признался себе, что ему всегда было скучно, неинтересно и тоскливо бродить по красивым улочкам тех европейских городов, куда, как ему казалось, он так любил ездить. Ему всегда казалось, что ему нравилось одному бродить по старым мощёным улочкам и переулкам, заходить в ресторанчики и бары. Ему казалось, что сидеть, есть или пить или есть и пить одному где-то в Париже или Берлине, смотреть в окно на улицу, любоваться набережной или площадью, слушать непонятную речь – это приятно, красиво, тонко и даже романтично. Ему казалось, что ему нравится читать какую-нибудь книгу французского или латиноамериканского автора за чашкой кофе в полупустом кафе, и что это серьёзно и элегантно. Ему казалось, что такое уединение развивает и углубляет внутренний мир, содержание и даже укрепляет характер. Миша нравился сам себе, такой одинокий, молчаливый и сосредоточенный. Он гордился таким своим образом жизни и считал, что ему так хорошо. Он гордился тем, что открыл в себе интерес и удовольствие бывать одному где-то далеко от соотечественников. Ему казалось даже, что так он отдыхает, уезжая из Москвы на недельку-другую.

И вдруг ему стало ясно, что ему всегда было скучно и тоскливо в этих одиноких поездках. Ему в этих поездках ничего не хотелось, ему всегда казалось, что хочется, но на самом деле не хотелось ничего. Не хотелось ходить по музеям или галереям, не хотелось одиноко гулять по паркам, и даже есть ему не хотелось. Но он всё это делал и находил в этом много смысла.

Книги в кафе ему тоже не хотелось и не нравилось читать. Не нравились сами многослойные и путаные смыслы французских и латиноамериканских писателей, и процесс чтения тоже не нравился. В кафе ему трудно было читать, мысль ускользала, Миша отвлекался и перечитывал один и тот же абзац несколько раз, пытаясь хоть что-то понять. Но парижане и берлинцы в кафе читали, не отвлекались и явно получали удовольствие и от процесса чтения и от книг. Миша делал так же и был собой доволен. А тут ему стало ясно, что всё это ему было скучно. И он тут же подумал, что и парижане и берлинцы, наверное, не любят читать в кафе те книги, которые они читают, и им, наверное, совсем не так уж хорошо поодиночке, с независимым видом, пить кофе во всех бесчисленных кафе.

Миша всё так и сидел за рулём и не трогался с места. День стоял солнечный, нежный и прохладный. Миша ощущал под собой смятые складки пальто. Он сел в машину, не позаботившись о своём любимом пальто, хотя всегда снимал его, садясь в машину. И в кафе он пальто не снимал. «Помялось совсем, – подумал он вяло, – да и фиг с ним». Это пальто он купил в Париже, очень его любил и берёг, а тут не захотел расправить складки под собой. Он сидел и думал.

И то, о чём и как он думал, Мише очень не нравилось. Его не огорчило признание самому себе в том, в чём он признался.