Ашаршылык: история Великого голода
Шрифт:
Этот «ойыртпа» основывался на том, что признаки всех перечисленных общественных формаций были объявлены пережитками: «Одним из характерных особенностей дореволюционного казакского аула является наличие в нем пережитков патриархально-родовых отношений»112. А также: «… существующая система полукочевого скотоводческого хозяйства, является по существу, пережитком феодализма, выгодным прежде всего для зажиточной части населения…»113. Это партийным экономистам казалось приемлемым способом разрешения очевидных противоречий в их теоретических построениях, хотя с точки зрения марксистской формационной теории это был нонсенс.
Второй важный пункт в их оценке казахского хозяйства состоял в утверждении, что оно является товарным, мало отличным от хозяйства европейского типа. В этом отношении Г. Тогжанов высказался весьма категорично: «Не будет преувеличением, если даже сказать, что оно уже превращается в товарное хозяйство, и что казахское хозяйство в оседлых и в значительной части полукочевых районов по своей структуре и направленности мало отличается или почти не отличается от русского крестьянского хозяйства»114. Не один он высказывался в подобном духе: «Аул пережил уже период натурального хозяйства, в аул внедряются товарно-капиталистические отношения. Эти отношения, вовлекая в орбиту своего влияния казахское население, постепенно разрушают общину, как нечто хозяйственное целое. Община как хозяйственная единица распалась…»115.
Экономисты грубо ошибались в оценке товарности казахского хозяйства, которая по одним данным составляла не более 7-10% от валовой продукции116. По другим данным, суммарная товарность казахского хозяйства составляла около 40%. По весьма подробным данным, собранным в начале 1920-х годов в Актюбинской губернии, выходило, что казахские хозяйства потребляли 57-62% произведенной продукции, а продавали 38-43% продукции. Причем, по разным категориям продукции, производимой в казахском хозяйстве, процент товарности сильнейшим образом колебался. Так, товарность по хлебу составляла 5-6% (соответственно, потреблялось внутри хозяйства 95% произведенного хлеба), а по кормам – 3-5%117. Доля товарности складывалась, в основном, за счет продажи скота, мяса, кож и шерсти, в чем основной вклад в общую товарность казахских хозяйств в губернии делали зажиточные и богатые хозяйства.
По собранным в Актюбинской губернии данным выходит, что товарность казахского хозяйства обеспечивалась продажей непродовольственного сырья, тогда как производство продовольствия было ориентировано на собственное потребление. Так, доля собственного скота в потреблении мяса в хозяйствах, кочующих в полупустынных районах и имеющих свыше 25 голов скота, стабильно держалась на уровне 97-99%. Иными словами, казахский аул вел в первую очередь потребительское хозяйство, и мог отпускать не более 2-3% производства мяса, 5-6% хлеба и 3-5% кормов. К сожалению, столь же подробных данных по другим губерниям Казакской АССР не было опубликовано, но, очевидно, и там была схожая картина.
В оценке товарности, как показывают приведенные материалы по Актюбинской губернии, всегда надо было учитывать огромную разницу в товарном выходе продовольственных и непродовольственных продуктов. С точки зрения производства непродовольственного сырья можно было рассматривать часть казахских хозяйств как товарные. Но дело все состояло в том, что хозяйственная политика накануне и во время коллективизации всегда подразумевала в первую и главную очередь товарность именно продовольственного производства, в особенности по хлебу и мясу. Но именно в этом казахское хозяйство товарным не было.
Брошюра Г. Тогжанова «О казакском ауле» была выпущена в Кзыл-Орде в 1928 году, и оказала сильное влияние на формирование политики коллективизации. В ней обосновывался важный для этой политики тезис о товарности казахского хозяйства, такой степени, что это хозяйство якобы «подчинил себе торгово-ростовщический капитал». Раз так, то по мысли партийных экономистов казахский аул созрел для «малого Октября» и коллективизации.
Стоит отметить несколько любопытных обстоятельств. Во-первых, сам Тогжанов в публикациях разного времени демонстрировал колебания в своей оценке казахского аула: в более ранней – как преимущественно капиталистического, подчиненного «торгово-ростовщическому капиталу», в более поздней – как переходного, со смешанными чертами от разных общественных формаций. Похоже, что ни он, ни другие партийные экономисты так и не пришли к определенному мнению. Впрочем, особой нужды для них в этом не было, поскольку даже такая шаткая теория вполне себе послужила основанием для расправы с баями.
Во-вторых, Г. Тогжанов честно признавал, что данных у него нет, и свои построения ему подкрепить нечем: «К сожалению, у нас нет под рукой материалов, характеризующих возникновение и появление торгово-ростовщического капитала в казакском ауле…»118. Далее: «К сожалению, у нас нет цифровых данных, доказывающих факт замены старого способа производства новым в казакском хозяйстве, в особенности в полукочевых районах»119. Далее: «Дореволюционная литература о казаках дает очень мало сведений о сущности родовых отношений и влиянии их на развитие казакского аула»120. На фоне таких необычайно честных заявлений для второй половины 1920-х годов, становится очевидно, что кроме голословных заявлений у Тогжанова ничего нет, и доказать свои построения он был не в состоянии.
Впрочем, это нисколько не мешало ему считать себя абсолютно правым, и время от времени отпускать в адрес оппонентов замечания, что они, мол, работают «не по-марксистски», а брошюру Е.А. Полочанского Тогжанов и вовсе назвал «теоретически безграмотной и политически вредной». Это приоткрывает немного атмосферу, царившую среди партийного руководства, составленную из гремучей смеси доктринальности, голословных заявлений, полного отсутствия доказательств и нетерпимости к другим мнениям. Тогжанов еще неплохо выглядит на фоне Филиппа Голощекина и Ураза Исаева, которые говорили почти то же самое, только не утруждали себя оговорками об отсутствии у них «под рукой» цифровых данных.
Колониальный консенсус и состряпанный ими политэкономический «ойыртпа» подводили партийное руководство Казахстана к мысли, что казахский аул созрел для социалистических преобразований, раз там уже проявились капиталистические тенденций на основе товарного хозяйства, а на дороге у этих преобразований стоит бай, воплощающий в себе всю отсталость казахского аула и многочисленные пережитки всех общественных формаций от первобытно-общинного строя до капитализма.
Постепенно в дискуссии одерживали верх сторонники не просто приоритета зернового земледелия, а его форсированного развития, которые в основном, происходили не из числа агрономов или работников Наркомзема КАССР, а из числа партийного руководства. Решающий вклад в укрепление их позиций внесло решение, принятое ЦК ВКП(б) в августе 1928 года, о форсированном развитии зернового хозяйства и строительству 125 крупных зерновых совхозов, причем половина из них должна была разместиться именно в Казахстане. Итог дискуссии был предрешен, таким образом, решениями Политбюро ЦК ВКП(Б). Казкрайком опирался на авторитет этих решений и перешел в наступление на спорщиков.
Первым шагом было то, что к VII Съезду Советов КССР в 1929 году К.Д. Токтабаев подготовил доклад «Проблема зернового хозяйства в Казакстане». Доклад основывался на трех тезисах. Во-первых, в Казахстане много «свободной» земли. В 1927 году в Северном Казахстане распахивалось 2,8 млн. гектар, тогда как «пахотоспособная площадь» составляла 23 млн. гектар121. Использовалось 12-13% от возможного, подчеркивал докладчик. Во-вторых, казахские полукочевые хозяйства должны переходить на оседлость. В-третьих, землеустройство казахских хозяйств должно вестись таким образом, чтобы «… обеспечивать хозяйства достаточным количеством земли для ведения крепкого земледельческо-скотоводческого хозяйства, но не должны давать большего количества земли, так как это побудило бы хозяйства разивать экстенсивное скотоводство в ущерб земледелию»122.