Аскольдова тризна
Шрифт:
Думая, что силуэт старшего брата возник на какой-то миг всего лишь в воображении, Дир снова поднял взор, надеясь его не обнаружить, но нет!.. Белый призрак вдруг открыл глаза и вонзил жуткий взгляд их в самое сердце Дира; архонт, почувствовав в груди боль, покачнулся.
— Что с тобой, княже? — участливо спросил Вышата и подхватил Дира под локоть.
— Устал, видно, — тихо молвил Дир, и воевода подивился необычной его покорности.
Вышата подозвал Храбра и велел увести князя в палатку.
Алан [103]
103
Аланы — предки нынешних осетин.
Поменялось многое, изменились люди, и многих, с кем Лагир дружил, уже нет в живых или же они обретаются далеко от Киева.
«Бедные Аскольд и грек Кевкамен!» — думал Лагир. В числе тушивших горящую христианскую церковь был и он сам. Тогда алан сразу понял, что церковь загорелась не от упавшей на пол свечи, как потом уверяли жрецы да и сам князь Дир, её подожгли нарочно, ибо церквушка занялась вся разом, словно её до этого облили горючей смесью. И горела она, как факел, не летом, в сухостой, а зимой — в мороз. Извели умного Аскольда, кому-то встал он со своей справедливой мудростью поперёк горла. Можно только догадываться кому, но говорить нельзя...
Где-то далеко в Византии пребывают два хороших друга живописца — Доброслав и Дубыня; последний принял христианскую веру и получил новое имя — стал называться Козьмой, а Доброслав Клуд, как и в тот раз, когда ходил с византийским философом на Итиль к хазарам, снова ушёл с ним и его братом Мефодием. Говорили, что в Рим.
Недавно Лагир беседовал со Светозаром, которого тоже знает давно, и сведал, что жена Доброслава живёт у воеводы на пограничье, родила Клуду мальчика (для отца сие новость — без него родила, находясь в Обезских горах, куда поехала с княгиней Сфандрой); у Насти (так стали звать древлянку Аристею после крещения) есть от греческого тиуна и ещё малец, уже почти отрок.
Играет человеком судьба, словно ветер перекати-полем: то перемещает его неведомо куда, то оставит в покое.
У Насти, алана и его самых лучших друзей, вызволивших когда-то его из застенка в Херсонесе, обречённого на смерть, судьба одинакова: тоже, преследуя, гонит куда-то. Казалось бы, теперь-то живи мирно, плоди детей. Ан нет!
После смерти бабки Млавы задурила жена Лагира — красавица Живана. Только недавно узнал, что пока в первом походе на Византию находился, к ней похаживал богатенький купец. И ещё неизвестно, от кого она дитя родила... Живёт сейчас у него. Вот и пойми этих женщин! А уж как любила! Как любила-голубила!
Нет на свете и Еруслана... Великая
Вот как безжалостно летит время; словно бешеным галопом летишь на коне через степной пожар, и пламя опаляет тебе брови, веки и волосы, а ты изо всех сил силишься удержаться в седле, не свалиться в ревущий огонь, пожирающий вокруг ковыль...
А результат сих потерь — правление упрямого князя Дира, который явно по дурости затеял этот поход на Константинополь. Зачем он ему?! Если первый ещё при Аскольде был как возмездие за гибель ни в чём не повинных купцов, то сейчас-то в чём его причина?! Раньше у всех и сердца бились в едином порыве и всех охватывала жажда справедливости — великое чувство, с которым легко шли на смерть. А с каким чувством ратники плывут во второй раз? Чтобы всего лишь потешить самолюбие Дира?! С такими настроениями войну не выигрывают. Поэтому и поход начался неудачно — с серьёзных поломок лодей. К тому же неизвестно, как погиб верховный жрец Радовил. Сказывают, что забили его насмерть какие-то чёрные старухи. Есть ли они вообще, почему-то Лагир их никогда не видел. Может, потому, что он алан, а не рус. Видимо, только перед очами русов возникают эти старухи... Как знать!
«Я предчувствую: что-то ещё страшное ожидает нас впереди. В отместку за смерть доброго и мудрого Аскольда... Неуспокоенная душа его ещё потребует для себя добрых поминок! — рассуждал Лагир. — Нам, а скорее всего Диру и его приспешникам, ещё предстоит Аскольдова тризна! Ещё повеселимся и кровавыми слезами наплачемся...»
Подошёл Марко, взял из рук алана кисть, занесённую для мазка по борту лодьи, да так и застывшую в воздухе. С кисти на пальцы стекала красная краска, похожая на кровь...
— Ты о чём задумался, дядька Лагир?
— О жизни, отрок... О том, что всех нас она заставляет за свои неблаговидные поступки расплачиваться. И плата сия дороже всякого золота и драгоценных каменьев. Очень жестокая плата, Марко!
Благородный поступок Дира правителем рода дзекеш по достоинству оценён не был; наоборот, степной царёк пришёл в ярость, когда узнал, что четырнадцать его сородичей были умерщвлены для священного погребения русского знатного жреца.
—Смерть их на твоей совести! — гневно воскликнул правитель, недовольный тем, что брат позволил пленить себя и весь отряд.
— А уж коли попал в руки врагов, то должен был умереть вместе со своими воинами...
Брат повелителя низко опустил голову. «Умереть... У нас с тобой разные понятия о смерти. Сгорели всего лишь четырнадцать из огромного количества этого быдла. Степные женщины народят ещё... А вот когда ты, правитель, отдашь небесам душу, я сяду вместо тебя... Ишь, чего захотел — чтоб я умер. Умирай сам!»
Правитель вскоре сменил гнев на милость и дал брату под его начало отряд уже больший, нежели тот, который он потерял, и велел подтянуть основные силы своего войска к берегам Днепра.