Ассирийская рукопись
Шрифт:
Но даже в эту трагическую минуту Ефим Иванович не вспомнил, что всякий путь имеет два направления.
Здесь, на горе, он знал только одно — идти вперед. И пошел. Чем дальше, тем более успокоенно. Шел немного печальный, немного торжественный, но шел настойчиво. А у самых утесов остановился, приготовляясь.
Подтянул потуже кушак, заправил в него полы азяма, завязал распустившийся ремешок унтов. Беспокойство пропало, мысль работала только в одном направлении — как бы изловчиться и безопасно пройти карниз.
Собранный и подтянутый, он шагнул из-за поворота на площадку...
В эту ночь на Джинде никто не сомкнул глаз.
Возвратился Филатыч, и настроение у артельщиков стало тверже. Уверились, что Ефим Иванович старается о гидравлике и не брошены они на произвол тайги и случая.
Разложили жаркий костер у места работы. Посменно бурили наледь и грелись у огня, подбрасывая в пламя хвойные ветви. Молотками гремела походная кузница, заправляя иступившийся инструмент.
Старался отчаянно комсомолец Костя. В руках у него шестигранный тяжелый стержень бура. В другой — молоток.
Поворот бура и — удар. Поворот — и удар. И так, пока не затупится бур.
А лучший забойщик Ковалько с Бурьяновым работали на пару, один вертел и нацеливал сталь, а другой с размаха глушил ее тяжеленной балдой.
— Даешь производительность! — упрямо хрипел десятник, и балда глубоко загоняла бур в ледяные недра.
У огня — отдыхающие. Кто сидел, кто лежал, пили чай. Тихие разговоры. Старались говорить о хорошем, чтобы потушить тревогу. У каждого она на душе. Убывала вода, гидравлика ослабевала. Не напрасно ли бурят они ледяную шапку? А вдруг не воротится Ефим Иванович?
— А бывает, — не выдержал один новичок, — что обвал человека задавит?
— Это... как кого, голубчик, — значительно говорил Филатыч. — Душит иных, конечно, которые без соображения или уж очень не фартовы. А природного горняка скорее помилует...
И увидя, что все насторожились слушать, старик затянулся махоркой и продолжал:
— Лет, однако, восемьдесят тому назад работалась Васенина речка. Пахом Сергеич, вон, слышал...
— Страшенное было золото, — подтвердил из-за костра Пахом Сергеич.
— Рассказывал, мне это покойный дед, — продолжал Филатыч. — Хозяином был Туманский. Старичина огромный, бородища седая к поясу доходила. Приисков у него было много, а резиденция верстах в трех от Васениной речки стояла. И работали тогда увал. В мягкий берег штольнями шли.
Была у деда двадцать первая штольня, а в смену в горе человек до двухсот сидело. Урок тогда на рабочего приходился по кубической сажени. Да, ребята, не по-теперешнему. Гнул Туманский, ажно душа пищала!
Так вот, до обеда, до двенадцати часов, пол-урока даешь, а вторые — после. Работаем это мы в забое, и помню, что я с кайлой стоял, рассказывал, бывало, дед. Ребята дружные, прирожденные, приискатели, кипит наше дело! И вдруг слышу, в соседнем забое будто голос хозяйский гудит. Ну что же, обычная вещь — пришел попроведать! Вот-вот и к нам заглянет. И верно, за спиной слышу:
— Здорово, молодчики!
Густо так это у него выходило.
Ну, мы поздоровались, а он поглядел, бородищу погладил и командует:
— Ну, айда на обед, суп простынет!
Только сказал и вышел. В другую штольню полез.
Переглянулись мы — что такое! Десяти еще нет, а он на обед зовет? Ну, разговаривать много не приходилось. Глядим, нарядчик Мишка, молодой, из служащих, бежит, руками машет:
— Скорей выходи — старик серчает!
— А нам-то что? — Побросали инструмент и вышли. Смотрим, и со всей горы рабочих повыгнал, а сам на коня и к себе.
Сошлись мы в столовую, наелись, отдохнули положенный час. Слышим, в чугунное било дежурный ударил, — кончился перерыв. Идем обратно.
Ватагой всей к штольне подходим. Вдруг, братцы мои, как грохнет, как сядет у нас на глазах гора! Да так хватанула, что бревна, которые на подхватах стояли в крепях, из штолен, как спички, повылетели!
Кто у нас тут на землю упал, кто бежать ударил, а кто с открытым ртом на месте остался. Однако же никого не повредило. Подошли потом мы к горе — захлопнуло наши штольни, и следа не видать!
Тревога на прииске поднялась. Нарядчик Мишка — на лошадь, да за Туманским. Приезжает в контору, прямо к нему. Сидит старик за столом, на счетах считает.
— Евгений Иванович, беда: гора обвалилась!
Так и вскочил хозяин:
— И смену задавило?
— Смена цела. Только обед кончала!
Выхватил здоровенные золотые часы из кармана. Щелкнул крышкой.
— Какой обед? Что ты городишь! Половина двенадцатого всего...
Оробел наш Мишка.
— Вы же сами, — лепечет, — изволили быть, на обед народ в десять часов погнали?..
Поглядел на него Туманский, да как затрясется, закрестится, замашет рукой:
— Никуда я с утра из конторы не ездил!
Потом спохватился:
— Ну, про это, смотри, ни гу-гу!
Филатыч утих. В настороженной тишине трещал костер да поодаль бухали молоты.
— Да, — протянул из темноты голос. — Был хозяин, да, значит, не тот.
— А кто же? — несмело спросил новичок.
— Гор хозяин, — отозвался Филатыч. — Он нашего брата, рабочего, любит!
— Хорошая сказка, старик, — помолчав, сказал кто-то из комсомольцев.
— А что же, сынок, — добродушно рассмеялся Филатыч, — неплохо и сказкой человека утешить!
Остановился Ефим Иванович на страшной площадке, перед входом на Гиблую тропку.
Вот он, лохматый белый свод, козырьком висящий над карнизом. Ефим Иванович подобрался ближе и внимательно рассматривал снег.
Днем была сильная капель и длинные сосульки льда свисли с краев надува до самой тропы. И еще страшнее: синяя трещина змейкой струилась по снежному полю, уползала куда-то вверх.