Ассистент
Шрифт:
Он присел на корточки у печки, стал собирать разбросанную щепу. Рядом лежало несколько обрезков доски. Вот куда забор девается.
— Я за дровами.
Григорий не ответил — скрипел печными дверцами, проверял заслонку…
Сперва я собрал деревянный и бумажный мусор вокруг дома. Все равно художник-постановщик сказал, что территорию придется чистить, чтобы не попали в кадр XIX века, скажем, пустая пачка из-под «Примы» или пластиковая бутылка.
Завалив пол у ног Григория мусором для растопки, я пошел за нормальными дровами,
В прошлогодней траве на красноватой почве белели кости. В десятке шагов от крыльца я обнаружил большой продолговатый череп лошади. Звали меня не Олег, конь был не мой, стихов я не любил, а потому не больно испугался.
Меж зубов проросла трава, кто-то шандарахнул череп сверху валуном, лежащим рядом, — проломил посередине. Мелкие осколки провалились внутрь.
Поодаль еще один череп — большой, рогатый, вероятно коровий. Вырванный с корнем рог в паре шагов, другой — аккуратно спилен. Кем? Зачем?
Еще один — круглый, неповрежденный, скорее всего бараний. Рога закручены, зубы на верхней челюсти все как один целы. Я поднял его, осмотрел и решил взять с собой — сувенир некрофила. Вот только что здесь за скотобойня была? Кладбище парнокопытных, точнее — свалка. Кости под ногами всюду — тонкие ребра, массивные берцовые, подвяленные копыта разных размеров, как тапочки на полке в сельпо…
Дым шел не из трубы, а клубился из оконных и дверного проемов, будто Григорий не печь затопил, а подпалил дом. Сам поджигатель курил на крыльце. Мало ему чада.
Увидев бараний череп, заинтересовался, осмотрел.
— Хороший, целый весь. Тебе нужен?
— Домой увезу, — ответил я. — Сувенир будет.
— Отдай за бутылку, — предложил художник. — Я коллекцию собираю, штук десять разных уже собрал… — Тут же и нашелся: — А давай я тебе бутылку поставлю, а мы просто черепами обменяемся. У меня в мастерской такой же, но с обломанным рогом.
Хотелось сказать: «На хрена мне лысый и рогатый череп пожилого художника-постановщика?», но я сдержался, не стал обижать товарища.
— Еще чего, — заупрямился я, отбирая череп. — Не нужен мне с обломанным!
Можно было подумать, что эта голая и рогатая хрень мне прямо-таки необходима. Или я во сне на кости не налюбовался? Только место в сумке будет занимать. Однако — уперся.
Печь прогрелась и перестала дымить. Тяга оказалась хорошей. Если печку чуть подмазать глиной, в доме вполне можно жить.
К работе приступили после чая с бутербродами из столовой Никиты. Григорий начал разбирать дощатый настил, а я занялся оконными проемами. Блоков было всего четыре, но в кадр именно столько окон и попадало. Что не видно — того не существует. Сплошной солипсизм в кино и жизни.
Блоки художник покупал без замеров, на глазок. К моей удаче, ошибся в меньшую сторону. Мне пришлось добить к проемам сантиметров двадцать с боку и десять снизу. Не проблема. Вот если бы он ошибся в большую, тогда все — сливай воду, гаси свет. Коробки и рамы пришлось бы разбирать, укорачивать, а потом еще резать стекло по новым размерам. На весь день работа. Мне повезло, управился часа за четыре.
Разыскивая нужной ширины доску, забрел в какой-то сарай за домом. Там было пусто, но в нос шибанул густой смрад. Чем могло вонять?
Я подождал, пока глаза привыкнут к полутьме и увидел в пыльных солнечных лучах, бьющих сквозь щели, в углу под потолком белесый надутый пузырь. Точно такой я уже видел в срубе, где режиссер застрелил собаку по кличке Нойон. Что такое вонючее он содержит внутри?
Я шагнул в глубь. Пузырь, словно реагируя на мое движение, запульсировал, и на его мерзко-белесой коже псевдопрезерватива проступили бордовые прожилки, похожие на кровеносные сосуды. Он что, живой? Я протянул в его направлении руку — прожилки загустели, пульсация усилилась…
Нет, трогать это противно. Я убрал руку за спину. Возникло ощущение, что я все ж таки дотронулся. Как до жидкого дерьма или плевка на перилах…
Посмотрел по сторонам в поисках какой-нибудь палки — тщетно. Пустое пространство кругом под слоем серой пыли, да еще эти лучи из щелей… Не то чтобы страшно стало, но неуютно как-то. И вонь, показалось, усилилась.
Не рискуя поворачиваться к пузырю спиной, пятясь, вышел из сарая. На свежем воздухе вздохнул с облегчением. В пяти шагах увидел на земле полутораметровый обломок бруса. Подошел, подобрал. Вернулся к входу и сделал уже шаг, но тут под ноги мне, повизгивая, бросилась из сарая грязновато-серая собачонка. От неожиданности я шарахнулся назад, споткнувшись обо что-то, упал навзничь, а когда поднялся, никого уже не увидел. Что за хрень? Откуда в пустом помещении взялась псина? Не было ее там минуту назад! Убейте, не было!
Заглянул в сарай — пузыря в углу тоже как не бывало. Что за черт?
Колотили и пилили, красили и белили…
Потом Григорий рассказал и показал, как все должно выглядеть. Завтра ему, кровь из носу, надо было быть на съемках, и доделывать должен был я один. Ничего страшного. Бутафория она и есть бутафория, в этом доме людям не жить. Требовалась видимость правдоподобия, а не добротность. Как везде.
Отобедали дарами Никиты. Григорий уперся с фотоаппаратом на холмы, а я, покуривая на крылечке, стал вспоминать вчерашний день, точнее, телефонный разговор с Борей Кикиным.
То, что вообще связь возникла, неудивительно — я находился на вершине скалы. А вот то, что Борис смог со мной говорить, очень меня насторожило. Не могли у него так скоро срастись губы, рассеченные топором деревянного злодея. Нет, не могли…
Я достал мобильник — связи не было. Принялся щелкать от нечего делать и дощелкал до «входящих». И тогда мне пришла в голову мысль забраться на горку, позвонить по вчерашнему номеру и спросить, как здоровье Бориса. Он, поди, у соседа по палате телефон брал.