Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая
Шрифт:
Забравшись на пятый этаж, Соня отперла дверь и вошла, стараясь не шуметь. Но напрасно.
– Сонюшка, – раздался из салона голос Артема. – Принесла?
– Ох, – тяжело вздохнула Соня. – Я долго думала Тема, брать или не брать, а потом, все ж таки, не взяла. Очень жирные куски, не умеют тут выращивать поросят, сплошное сало. Ничего, завтра с утра поеду в Тель-Авив, в деликатесных магазинах поищу. Потерпишь еще денек?
– Потерплю, – ответил Артем. – Куда мне деваться, потерплю.
Соня вошла в салон. Артем сидел на диване, худой, с ввалившимися щеками. От прежнего красавца с орденами во всю грудь почти ничего не осталось. Только глаза.
– Посюдова ходи, – указал Артем рядом с собой. –
Соня послушно опустилась на диван возле Артема.
– Ты пока гуляла, я вниз спустился. На воздух. Посидел с полчасика, а тут мальчонка мимо прошел. Чернявый такой мальчонка, из местных. Глянул он на меня, аж сердце перехватило. Сразу вспомнил.
–Что вспомнил?
– Та я ж тебе никогда не сказывал про то. Щас расскажу. Помнишь, как я пить бросил?
– Уже забыла, – ответила Соня, пряча горькую улыбку. – Давно забыла, сколько лет прошло.
– Давно не давно, а было. Случай у меня на войне случился, весной сорок пятого. Потерял я свою группу и залетел по ошибке в лагерь. Он потом американцам достался. Наши танки опоздали на пару часов, так они и вошли.
Много я там увидеть не успел, но с одним мальчонкой поговорил. Спешил очень, двумя словами перекинулись, и я рванул. Он видно думал, будто свобода пришла, а как понял, что я срываюсь, так глянул, аж конь подо мной замер, как чо есть. А делать то нечего. Взять его с собой я не мог, отдал ему паек: хлеба да пару банок свиной тушенки и вскачь.
Потом, когда пил сильно, просыпаюсь однажды, голова гудит, во рту сухо, еле глаза продрал. А у постели Настюха стоит и смотрит на меня, как тот мальчонка из лагеря. Точно так смотрит. Словно с жизнью через меня прощается. И сказал я себе, чо ты гад такой делаешь? Нешто дети твои виноваты! И бросил, завязал навсегда.
– Навсегда, навсегда, – согласно покачала головой Соня.
– Вот я и говорю. Увидел утром мальчонку, и шевельнулось чо-то в нутре. Не болит, но присутствует. А чо не пойму.
– Давай, Тема, я шанешки заведу. Может, поешь тепленьких? Глядишь и полегчает.
– Давай, – прикрыл глаза Артем. – Может и полегчает.
Поставщик, ожидая реб Шлойме, неспешно прогуливался по рамат-ганской улице. Шум и толкотня почти не отвлекали его внимания от расчетов: предстоящая сделка служила всего только звеном в сложной цепочке передачи товаров, обмена чеками, полу-договоренностей и устных соглашений. Прибыль от этих комбинаций была невелика, но все-таки была. Прикидывая, соображая и прибрасывая, поставщик медленно проходил мимо входа в ресторан, неподалеку от места обусловленной встречи. Заскрипев тормозами, рядом с ним остановился « Фиат», из него выбрался ортодоксальный еврей в капоте и шляпе.
«Реб Шлойме, – подумал поставщик, но в то же мгновение понял, что обознался. Неизвестный ортодокс двинулся ко входу в ресторан, а «Фиат», круто взяв с места, умчался по направлению к Бней-Браку.
Автоматически проводив глазами ортодокса, поставщик отметил некоторую странность его наряда. Шляпа у него была типично «литовская», но капота – хасидская, брюки не заправлены в носки, а из-под них выглядывали кроссовки. И ресторан, зачем такому ортодоксу нужен некошерный ресторан? Поставщик еще размышлял над увиденным, как вдруг его внимание переключилось на куда более удивительное зрелище. Оранжевое солнце, висевшее в небе, словно огромный апельсин, раскололось на тысячи маленьких плодов и все они, с оглушительным грохотом посыпались с неба прямо на улицу Рамат-гана. Недоумевая, поставщик задрал голову, и тугая струя взрыва расплющила его лицо.
Вильнюс
Кубок пророка Элиягу
Среди стариков виленской синагоги выделялся реб Фоля. Высокого
Впервые я обратил на него внимание Девятого аба [25] , во время «Эйха» [26] . Никогда, ни до, ни после, я не слышал такого чтения.
25
День скорби по разрушенному иерусалимскому Храму.
26
Горестная песнь о Иерусалиме, согласно традиции, написанная пророком Ирмеягу.
Реб Фоля почти срывался на плач, голос дрожал и бился, словно птица в силке птицелова. Старинные слова и сравнения звучали, будто написанные совсем недавно, лет пятьдесят тому назад.
Реб Фоля потомственный каунасский литвак, родился перед войной, детство провел в гетто, и чудом уцелел в концлагере. Из огромной семьи спасся только он. Ему было о чем вспоминать, читая «Эйха».
Но все это я узнал позже, а поначалу меня удивил странный факт: во время утренней молитвы «Шахарит», реб Фоля накладывал головные тфилин почти на переносицу. В книгах точно описано, как нужно располагать коробочку: по краю волос, или по тому месту, где когда-то проходил этот край. Но не ниже.
Ощущение причастности вместе с сознанием собственной правоты – взрывоопасное сочетание. Ничуть не смущаясь разницей в возрасте, я подошел к реб Фоле и принялся объяснять, в чем состоит его ошибка. Мысль о том, что он делает это намеренно, даже не пришла мне в голову.
Реб Фоля терпеливо выслушал мои пояснения и ответил:
– Мальчик, у меня с Ним свои счеты. Не вмешивайся. Иди, иди, не мешай молиться.
Так я впервые столкнулся с пристрастным разговором со Всевышним.
Тогда я только начинал путь по трудной дороге соблюдения заповедей. Вместе со мной в том же направлении продвигались еще несколько десятков молодых людей. Но в отличие от предыдущих поколений, традицию мы получали не от дедов или отцов, а от заезжих иностранцев. Немного освоив иврит, рылись в горах постановлений и респонсов, выкапывали крохи из книг. Выглядело все это довольно странно. Среди первых предписаний, полученных мною, были правила завязывания шнурков на ботинках и способы засыпания; с какого бока начинать, и на какой переворачиваться.
У реб Фоли традиция еще жила, он помнил, как отец брал его на Рош-Ашана в ешиву «Слободка», и даже сохранил смутный образ последнего из великих учителей Литвы – раввина Эльхонана Васермана.
Я искал случай сойтись с ним поближе, посмотреть, как он выполняет всякого рода предписания. Помог Песах.
В Израиле обычай двухдневного седера [27] отсутствует, а в Вильнюсе мы устраивались очень славно: первый вечер, как и положено, проводили с родителями и родственниками – вещая в их забитые комсомольским прошлым уши странные рассказы о рабах и фараоне, а во второй собирались своей компанией. Заведенный порядок пришлось переменить; на первый седер я пригласился к реб Фоле, а второй, для тренировки и запоминания, предполагалось провести дома.
27
Праздничная трапеза, во время которой читают «Агаду» сказание об исходе из Египта.