Астронавты (худ. В.Калашников, А.Ермолин)
Шрифт:
— Когда я думаю о Земле, — сказал он, — то всегда вспоминаю Варшаву. Он приостановился. — Есть много городов. Лучше и более красивых... — Он опять замялся. — Но она... она прекрасна!
Это было признание. Робкое, нуждающееся в поддержке. Мы оба замолчали. Каким-то непонятным образом я увидел вдруг белые стрельчатые стены над зеленью деревьев.
Раздался громкий сигнальный звонок. Я вздрогнул.
Солтык взглянул на указатели «Маракса».
— Видите?.. Он остановился... впервые за шестнадцать часов! — и взял телефонную трубку: звонил Арсеньев.
Он просил меня прийти
В кабине, кроме астронома, были Чандрасекар и Лао Цзу. Пахло перегретыми проводами. Длинными линиями пылали красные сигналы на переключателях. Арсеньев ходил взад и вперёд в промежутке между отодвинутыми распределительными щитами.
Оказалось, что насос холодильного устройства остановился, и температура ламп поднялась выше предела безопасности.
Несмотря на это, учёные продолжали работать с «Мараксом», пока не кончили расчёты. С четверть часа возился я с трубками посреди огромных капацитронов, потом лазил по узким колодцам в нижний ярус кабины, где находятся центробежные насосы, и там, в невыносимой жаре и страшной тесноте, среди кабелей, переплетённых, как корни дерева под землёй, сменил износившиеся подшипники. Когда авария была устранена и я собрался уходить, Арсеньев остановился возле меня и спросил:
— Вы знаете, что мы кружим над Мёртвым Лесом?
Я ответил утвердительно.
— Что вы думаете о его происхождении?
— Я не специалист, не геолог, так что...
— Это ничего не значит. Но вы что-то предполагали.
— Я думал, что это могло быть дном постепенно высохшего моря. Растворённые в воде соли по мере высыхания выкристаллизовывались в таких странных формах...
— Словом, вы считали его геологической формацией?
— Да.
— Да... — задумчиво повторил астроном и снова заходил по кабине. Я стоял с инструментами в руках.
— Такие кристаллы не могли образоваться естественным путём.
— Значит, это искусственное образование?
— Искусственное, но не сделанное намеренно.
— Не понимаю.
— Мы тоже долгое время не могли понять... Когда мы сталкиваемся с чем-нибудь, созданным живыми существами, мы всегда прежде всего стараемся додуматься, для чего оно предназначено. Когда-то Мёртвый Лес не был... мёртвым. Это развалины гигантского аккумулятора лучистой энергии, вероятно одного из многих.
— Известно ли, для чего служил этот аккумулятор?
— Много раз мы задавали этот вопрос «Мараксу». Ему были сообщены структура, размеры и виды материалов, из которых состоит Мёртвый Лес, а он, как бы поступил инженер, получивший задание, пытался соединить эти технические данные в логическое целое. Пока мы не ознакомились с делом поподробней, у «Маракса» в его попытках синтеза, если можно так выразиться, было много степеней свободы. Он отвечал, например, что это мог быть и огромный химический реактор для регулирования состава атмосферы и устройство для преобразования климата. Но по мере того как мы узнавали новые факты, гипотезы отпадали одна за другой. Проектная мощность Мёртвого Леса в тысячи раз превышает потребности тех устройств, о которых я говорил. Значит, не в них разгадка. Тогда «Маракс» все свои предположения
Арсеньев остановился перед погасшим катодным экраном и, повернувшись ко мне спиной, продолжал:
— Я не скоро забуду это время. «Маракс» упорно возвращался всё к тому же ответу: мне казалось, что это попросту озлобление мёртвого механизма, мстящего нам за свою долгую покорность. Как вы знаете, «Маракс» отвечает не словами, а начертаниями... но они были так ясны... — Он не договорил и обернулся к физику, проверявшему каким-то маленьким прибором ход кривой на диаграмме.
— Я завидовал твоему спокойствию, Лао, — сказал он.
— Завидовать было нечему, уверяю тебя, — возразил китаец. — Как видно, путь от разума к сердцу пролегает у меня на большом расстоянии от лица, но и мне было не легче.
Арсеньев смотрел в гладкую поверхность экрана, как в зеркало, и вдруг отвернулся от него.
— Когда мы, наконец, услышали объяснение, то оказалось, что все мы догадывались о нём с самого начала, но никто не решался произнести эти слова.
— Какие же это слова, профессор?
— Уничтожение жизни на Земле, — прямо сказал астроном и, выждав немного, снова принялся шагать в полном молчании. — Мёртвый Лес — это остатки излучателя, который должен был выбросить на Землю радиоактивный заряд.
Тишина была такая, что я слышал шорох, с которым катилось по бумаге колёсико прибора в руках у физика. Шаги Арсеньева раздавались в этой тишине равномерно, спокойно, как стук маятника.
— Я приказал Солтыку изменить курс, — добавил астроном немного приглушённым голосом. — Сейчас мы летим туда, откуда к Мёртвому Лесу ведут силовые трубы...
Ничто не изменилось. Инструменты оттягивали мне руки, я не двигался с места, только сердце начало биться медленно и сильно, как перед битвой.
— Профессор, разве они...
— Не спрашивайте. Сейчас ещё ничего нельзя сказать. Пойдёмте в Централь; мы пролетели уже семьдесят километров. Цель должна быть близко.
Мы прошли через коридор. Арсеньев осмотрел приборы «Предиктора» и обернулся к Солтыку.
— Мы снизимся сейчас на шесть тысяч метров.
Он проверил курс, которого мы должны были держаться.
— Когда появится свет, позовите меня.
— Какой свет, профессор? — спросил я.
— Сами увидите.
С этими словами он вышел вслед за китайцем. Солтык передвинул рычаги «Предиктора». Корабль начал снижаться. Звёзды исчезли, и телевизоры потемнели. Мы переключились на радар. Экраны позеленели, но их свечение только обманывало нас. Некоторое время мы летели вслепую. Потом в этом непроглядном мраке появился серый отсвет, словно перед рассветом, хотя ночь настала всего часов двадцать тому назад. Когда мы сообщили об этом Арсеньеву, он велел ещё больше снизиться. Мы теряли высоту, спускаясь до четырёх, трёх, наконец двух километров. На востоке в тумане проступал неподвижный серый свет; под нами проносилась большая, окутанная мраком равнина.