Астроном
Шрифт:
– Ты бы лучше о живых людях заботился, – подал голос Моти. – Рвешь куски из горячего тела настоящей жизни, и рука не дрожит, а как подрезать плод собственной фантазии, так целая трагедия. Ты элементарный эгоист, вот что я скажу.
– И ты прав, Моти. Но выбор, открывающийся передо мной весьма прост: либо потратить энергию на восстановление справедливости и баланса между фантазией и реальностью, либо сплести из них художественную ткань. Я предпочитаю второе. Те, кто выбирает первое, заканчивает жизнь в психушке, или тратит половину зарплаты на посещения психолога.
– На все у тебя
– Сейчас узнаешь, не торопись. Итак, сидел я на стуле, потягивая остывший чай, и размышлял о героях романа. Но мысль постоянно убегала в сторону. Всякие бытовые неприятности, вроде соседа, написавшего на меня жалобу в муниципалитет, вдруг выползали на первый план и начинали казаться огромными бедами, требующими немедленного размышления и действия. Я понимал, что фантазия пытается улизнуть, переключив внимание на разные пустяки, поэтому старался отложить в сторону досадные темы и думать о главном.
Но решить было куда проще, чем выполнить. Стоило отделаться от одной проблемы, как в голове тут же возникала следующая. Тогда я попробовал выкинуть из головы все мысли и сосредоточиться на окружающей природе. Есть такая техника медитации, правда, ее цель не сочинение романов, а постижение путей самоусовершенствования, но как оказалось и для романов ее тоже вполне можно применять. Я сидел, попивая остывший чай, слушал и смотрел.
Черна и безмолвна ночь на Голанах. На многие километры ни огонька, ни звука человеческого присутствия. Только синие тени летучих мышей перепархивают дерева на дерево и жалобно, словно оплакивая свою злую долю, воют шакалы. В чернильной глубине этой ночи все окружающее представляется древним и многозначительным.
К полуночи небо, не изуродованное жестким светом электричества, сбросило свое мутное покрывало, и сотни звезд вышли наружу. Далеко на севере дрожали красные огоньки локаторных станций. С вершины Хермона можно разглядеть Дамаск даже из простого бинокля. Я сидел, наблюдая за бесчисленной россыпью звезд, под вой шакалов, и шелест летучих мышей, пока моя одежда не промокла от ночной сырости. Чай был давно допит, мыслей в голове почти не осталось. Я прочитал вечернюю молитву и пошел спать.
Проснулся поздно. Долго молился, рассматривая, точно впервые увиденные, слова, ощупывая глазами каждую фразу. Не спеша позавтракал. Лепешка муки грубого помола, тунец из консервной банки, хумус, помидор. Захватив кружку с чаем, я вернулся на стул перед домиком.
Прохладный ветерок полоскался между коленями. Упругое давление воздуха холодило лицо. Облака – лоскутки с распушенными краями, висели почти над головой, казалось, к ним можно прикоснуться рукой, стоит лишь забраться на крышу. К полудню облака отдалились, превращаясь в длинные мережки, протянутые над плато. Ветер, гуляющий в высоте, принялся расплетать мережки на отдельные нити. Нити расплывались в широкие полосы, через которые сквозила синева. Полосы понемногу свивались в кольца, соединясь, переплетаясь, друг с другом и часам к трем над Голанами повисла пелена кисейной толщины. Вдоль горизонта – ровной линии с нечастой гребенкой верхушек деревьев, – на два пальца установилась
К вечеру пелена, висевшая высоко в небе, приблизилась к земле, загустела, распадаясь на плотные клубки, сквозь которые невозможно было рассмотреть звезды. Ветерок разодрал клубки на лоскуточки с распушенными краями, и они повисли почти над головой, так, что казалось, к ним можно прикоснуться рукой, стоит лишь забраться на крышу домика.
Пришла Ксения и пригласила на ужин. Я давно не ем у незнакомых людей, но чтоб не обидеть, принял приглашение.
– Пару калабасов матэ выпью с удовольствием, но остальные блюда увы – диета!
– Вам нравится матэ?
– Да, нравится. Вчера я попробовал его впервые в жизни.
Она вся вспыхнула, будто в моих словах скрывались комплимент или дерзость.
– Я так рада, что вам понравилось. Очень, очень рада!
Мы пошли к дому. Солнце зашло, но в сумерках еще оставалось достаточно света, хотя детали, вроде морщин на шершавых стволах елей, уже невозможно было рассмотреть.
– Хотите немного погулять по саду? Я вас познакомлю с деревьями?
– С удовольствием. Но сначала объясни, как тебе удалось так сохранить русский язык. Во сколько лет ты приехала в Израиль?
– Я тут родилась. В цфатской больнице. А выросла в этом доме, в этом саду.
Я изумленно покачал головой. Ксюша говорила без малейшего акцента, не растягивая напевно гласные, как это делают те, кто много лет разговаривает на иврите. Она тихонько рассмеялась.
– Все удивляются, но ничего странного тут нет. Мы живем на отшибе, дома я общаюсь только с родителями, и только по-русски. Библиотека у нас тоже вся русская, и я сначала научилась читать по-русски, а уже потом на иврите. Я вообще люблю языки, и они меня любят.
– Сколько же языков ты знаешь?
Ксюша задумалась.
– Русский, иврит, английский, немного французский, немного итальянский, чуть-чуть испанский. На немецком могу читать, но почти ничего не понимаю.
– Да ты просто талант! С такими способностями надо в университет, на иняз.
– Я туда и собираюсь. Вот, учу психометрию. Дурацкая наука, никакой логики. Не то, что языки – в них все понятно и просто, а в этих глупых задачках невозможно разобраться.
Она снова рассмеялась. Смех у нее был мелодичным, как у ее матери, только на октаву выше.
– Познакомьтесь, – Ксюша подвела меня к тополю. – Это Валентино. Правда, похож?
– На кого?
– На итальянца. Видите, какой он смуглый, точеный и гибкий. И кокетливый, всегда голову клонит и шуршит, шуршит листьями, точно зазывает.
– И вправду похож.
– А вот это, – Ксюша подвела меня к приземистой оливе, – Дарья. Мы уже лет десять как не покупаем оливковое масло, собираем Дарьюшкины маслины и выжимаем сами.
Потом меня познакомили с кряжистым вязом Хаимом, высоченной пальмой Диклой, черным от сырости дубом Львом Николаевичем, сиренью Анастасией, крыжовником Джоном, и еще с десятком обитателей усадьбы, имена которых я позабыл.