Атака! Атака! Атака!
Шрифт:
Теперь машины разделились. Романов и Шорин выходили в атаку на лодку, а Белобров шел к эсминцам, заставляя их развернуться, чтобы они не могли ставить завесу. И лодка осталась голой. Видно было, как пушку на лодке облепили черные фигурки людей, длинные желтые вспышки выстрелов из этой пушки, затем лодка исчезла, на ее месте возникла огромная черная клякса. Эта клякса вспучилась, приобрела объем, вдруг превратилась в бесформенное черно-красное пятно, потом это пятно растворилось, осело и осталась грязная вода, большая поверхность грязной воды, на которой кое-где неярко горела нефть.
— Атака, атака, атака!.. — сам
— Девятьсот, — бесцветным голосом выкрикнул Звягинцев, — восемьсот, семьсот, шестьсот… Доверни чуть вправо, командир…
— Бросаю…
— Торпеда пошла-а-а!.. — заорал Черепец.
Странный, не по-нашему раскрашенный прямоугольниками борт эсминца летел Белоброву навстречу, а длинная серебристая торпеда застыла в плотном, белом, наполненном раскаленным металлом воздухе. В борту эсминца что-то треснуло, и по воде покатились тяжелые шары пара. У основания правого крыла торпедоносца тоже что-то треснуло. Это самолет задел и срубил антенну эсминца. На долю секунды под ним прошла деревянная желтая палуба, черные дыры труб, задранные счетверенные установки, враскорячку присевшие вокруг них стреляющие люди. Затем счетверенная очередь прошила широкое беззащитное брюхо самолета и убила Звягинцева. От удара об мачту самолет повело вправо, он попал под бортовую пушку второго эсминца, что-то грохнуло, все заволокло дымом, самолет все тянуло вправо, пронзительно визжала под ветром содранная на брюхе обшивка. Впереди было бледное голубое небо, сиреневые, длинные чужие облака.
СПУ работало, по СПУ Белобров слышал какое-то бормотание и хотел что-то сказать, но тут же сам услышал, что не выговаривает слова. Челюсть была разбита, он ударился лицом о пеленгатор и обернул-ля, чтобы показать штурману и Черепцу свой кровавый рот, показать, что не может говорить, но увидел, что Звягинцев висит на ремнях и скорее всего умер, что в самолете полно едкого рыжего дыма, а потом увидел Черепца, тоже раненого, ползущего к нему из хвоста самолета.
Черепец дополз до Звягинцева, потрогал его неживую руку и, придерживая живот, пополз дальше. Затем, опираясь на руки, сел и обхватил Белоброва за ноги у колен.
Зажимая рот, из которого лилась кровь, Белобров наклонился к Черепцу, погладил его по щеке и погладил ему голову, как ребенку.
— Сейчас, — сказал он, — дорогой мой, сейчас… — Он хотел еще что-то сказать, но не смог, изо рта опять полилась кровь.
Черепец снизу сосредоточенно и серьезно смотрел на него и что-то при этом шептал, укоризненно шевеля бровями.
— Умираем, командир, — сказал он и замолчал.
Мысли путались в голове у Белоброва, непереносимо болело в боку, он чувствовал, что Черепец обнимает его ноги крепко и любовно, и все смотрел слепнувшими глазами на далекий суровый каменистый и еще снежный берег, на свое небо, на свое море. Потом он почувствовал, что боли нет, никакой боли нет, и наступила тишина, такая, какой не бывает на белом свете. Беззвучно крутились винты, и он вел самолет, все глубже уходя в эту тишину.
Странный, ободранный, с прилепившимся к крылу куском мачты и антенны немецкого корабля, чадя одним мотором, он летел домой, и торпедоносцы Романова и Шорина шли по бокам и чуть впереди, пытаясь вести его.
Так он дошел до базы и пошел на посадку.
Полоса была освобождена, «скорые» и «пожарки» с воем неслись рядом с самолетом, отовсюду бежали
Боясь, что он загорится, пожарные обрушили на него потоки воды и под этими потоками вытащили сразу двоих: мертвого Белоброва и живого Черепца, а когда вытаскивали мертвого Звягинцева, веселое рыжее пламя с коптящими языками вдруг сразу обхватило самолет. Как и его командир, он тоже был не жилец…
Потом в самолете стал рваться и стрелять боезапас. И эта стрельба долго была слышна в Гарнизоне и на Базе.
«Санитарки», включив сирены, медленно тронули с поля, рядом бежали летчики, техники, краснофлотцы. Трактор оттягивал с взлетной полосы догорающие останки машины. Включилась трансляция. Дом флота начал утренние передачи, и диктор объявил, что с сегодняшнего дня в гарнизоне вводится летняя форма одежды.
Погода была хорошая, и с Восточного поднялись один за одним два истребителя.
В этот же утренний час Варя спустилась по узкой скрипучей лестнице на кухню.
— Что-то неможется мне, Тася, — сказала она соседке. — Верно, у меня изжога. Дай мне соды.
Дом просыпался. Говорило радио. Окно во двор было распахнуто, за окном стоял пустой ватный туман, в котором звенели комары.
— Нет, — вдруг сказала Варя и взялась рукой за горло, — это у меня не изжога. Это беда какая-то случилась…
По соду она съела и стала ждать, надеясь, что это все-таки изжога, хотя у нее болела душа.
Белобров погиб в воскресенье. В этот день над Архангельском, Двиной и Белым морем легли первые в этом году летние туманы, они поползли к северу, западу и востоку и три дня стояли над Норвегией, заливом и Базой. В пятницу туманы ушли, а в субботу вечером вернулся, перейдя линию фронта в Норвегии, экипаж Плотникова.
В субботу в бане был командирский день. Мы с отцом сидели в предбаннике вымытые и распаренные, в чистых рубахах и штопали носки.
Иногда в предбанник заходили незнакомые летчики и знакомились со мной. Они представлялись — по званию или по фамилии, а если были молодые, просто по имени.
Я же обязательно вставал, протягивал руку и называл себя:
— Игорь Гаврилов.
Когда распахнулась дверь и вошел незнакомый капитан административной службы, я тоже встал, но капитан, не раздеваясь, прошел мимо и, стоя в ботинках с калошами в белой мыльной воде, вдруг громко и пронзительно свистнул в два пальца. Капитан был в очках, в кителе с худыми высокими плечами, потемневшими от дождя.
— Полундра! — закричал он и опять засвистел.
Стало тихо-тихо, открылась дверь из парной.
— Товарищи офицеры, — сказал капитан, — только что стало известно, — в бане очки его сразу запотели, он вытер их полой кителя и вдруг улыбнулся счастливой улыбкой, — только что стало известно, что вернулся экипаж майора Плотникова из минно-торпедного, — крикнул он. — Три недели, товарищи, три недели…
Сверху из гарнизона по крутой скользкой дороге бежали люди, их было очень много. И «виллисы» командиров полков, непрерывно гудя, мчались вниз, чтобы не опоздать.