Атака! Атака! Атака!
Шрифт:
— Моряком будет, — ответил Фоменко.
— Пялицин, Черепец, — крикнул Плотников, — ознакомьте инженеров с пулеметными установками! Они пассажирами пойдут…
Было видно, как к КП подкатила большая машина командующего, и Мухин, шофер командующего, с двумя канистрами побежал к складу с горючкой. По взлетной полосе навстречу летчикам ползла цистерна, один краснофлотец качал, а второй разбрызгивал коротким шлангом мазут по взлетной полосе. Даже в сырую весеннюю погоду здесь приходилось бороться с мелкой песчаной пылью, которая, как дымовая завеса, поднималась при взлете. От мазута руки, лица техников,
Пикап с какао и пирожками уезжал к столовой, его догонял аэродромный пес Долдон. Уходили с поля бензозаправщики, ветер от винтов гнал мелкую рябь по лужам, хотя и на заливе был ветер и было видно, как волна бьет в скулу маленький рейсовый катер.
Все шли вроде бы гурьбой, хотя на самом деле подстраивались к Фоменко. Была какая-то особая игра в том, что тридцатичетырехлетний комполка Фоменко — по возрасту самый старый и солидный здесь и даже на год старше командующего — может ходить вот так, слегка ссутулившись и загребая унтами, и дольше всех кашлять и долго сердиться, выйдя из столовой, и курить самую большую козью ножку, заправляя ее светлым абхазским табаком.
На вышку на краю поля поднимались маленькие фигурки.
Подполковник Курочка втянул голову и ловко как обезьяна полез в самолет Плотникова.
— Вот ваши наушники СПУ, — кричал ему Пялицин, — а я вот здесь, в ногах сяду.
— Торпеда готова по-боевому! — прокричали снизу.
— Пишите, не забывайте, — сказал Пялицин, устраиваясь на полу.
Все вокруг наполнилось воем и грохотом. От поднятых винтами брызг запотел плексиглас, спокойным деловитым голосом Плотников спросил по СПУ:
— Товарищи, все в порядке?
— В порядке, — тенором ответил Курочка и покашлял.
— Штурман, порядок? — опять спросил Плотников.
— Порядок, порядок, — ответил Веселаго. Большой и толстый, он, как всегда, долго усаживался и располагался со своим хозяйством.
— Пялицин, не жестко? Ну и хорошо, — сказал Плотников и, прищурившись, стал глядеть, как стартует машина Фоменко.
Вот ударили винты, вот машина качнулась и поехала на взлетную дорожку. Вот Фоменко прибавил газу, и все поле перед самолетом Плотникова сразу заволокло низким тяжелым клубящимся облаком, закрывая самолеты, машины, людей и сопки. Когда через несколько секунд тяжелая, склеенная мазутом пыль осела, все проявилось снова, только машины Фоменко не было. Плотников резко засвистел песенку из «Трех поросят», медленно отжал газ, винты завыли громче, машина качнулась и, ускоряя бег, помчалась по взлетной дорожке, опять закрывая аэродром пеленой темной пыли. Так они подстраивались друг к другу в воздухе: Плотников и Фоменко, потом Сухиничев, Дмитриенко, Беспашко, Романов, Шорин, Шабанов, Шабалин и другие. И казалось, что по всему заливу ударил ветер от этих моторов, скоростей, от этого потока уходящих в бой самолетов.
Шура Веселаго делала винегрет, когда пустая банка зазвенела о стакан. Она вынесла корзинку с маленьким в коридор на сундук у телефона, на всякий случай еще покрыла ее старой курткой Веселаго, поскорее вернулась в комнату, сразу дернула дверь и вышла на балкон. На других балконах уже стояли, па соседнем — Настя Плотникова. Внизу
Торпедоносцы вышли, как всегда, из-за столовой номер три. Мощно и грозно выли моторы тяжелых двухмоторных машин. И строй клином был ясно виден. Вот машина Фоменко, а за ней и другие, с длинными блестящими торпедами под брюхом.
Самолеты прошли, и сразу вернулись исчезнувшие звуки. Гукнул на заливе рейсовый, заиграло радио. Дом флота передавал концерт по заявкам офицеров и старшин.
— Уся, иди есть рыбу, — позвал женский голос.
Из-за столовой раздался визг.
— Свинью колют, — крикнула снизу Киля и, поежившись, ушла в парикмахерскую, там бухнула дверь. Здесь во всех дверях были такие пружины, что бухали на весь гарнизон.
Шура закрыла дверь и, косолапо ступая, пошла за ребенком. Тупо болел живот, он всегда начинал болеть, когда она боялась. Пришла Настя и стала наливать в грелку кипяток.
— По заявке офицера энской авиачасти Сухиничева передаем «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского, — сказала диктор Дома флота.
Поезд со скрипом тормозил. От торможения двери в купе проводника, где сидели Белобров и Варя, открылись, и стал виден маленький носатый проводник-кавказец. Он высморкался и с сильным акцентом прокричал тем голосом, которым в мирное время, по всей вероятности, оповещал о приходе поезда:
— Граждане, воздушный тревог, воздушный тревог! Сохраняйте спокойствие.
Поезд встал, стало слышно, как впереди сипло и отрывисто гудит паровоз.
— Граждане, — еще раз сказал кавказец, — воздушный тревог!
Сколько раз за время войны слышал Белобров, как бессмысленно, непонятно к кому обращаясь, машинисты паровозов, пароходов, транспортов и буксиров врубают эти сирены, которые никого не могут ни отпугнуть, ни защитить. В этих беспомощных сиренах была древняя привычка криком отгонять от себя беду, когда других средств нет. Так кричали союзные конвои и транспорты, когда их бомбили немцы, так кричали немецкие караваны, когда их бомбил Белобров.
— Не будут бомбить, — сказал Белобров и выпил коньяку из стакана с подстаканником, — он на Ярославль полетел. Надо ему столько тащиться, чтобы какой-то поезд бомбить. Смешно даже. Не те времена…
Через двери в купе заглядывали те, кто выходил из вагона на случай бомбежки. Белобров дал старику-кавказцу еще одну папиросу и закрыл дверь.
— Ты не кушай больше, Варя, — сказал он, испытывая вдруг острое счастье оттого, что может так сказать, — не надо тебе сразу много кушать. — Вот я банку закрою и пока поставлю к окну. Лучше немного коньяку выпей. Смотри, здесь Робинзон Крузо нарисован…
— Какое у тебя лицо нехорошее, — вдруг заговорила Варя, и ему показалось, что она рассердилась на то, что он убрал банку, и хочет сказать ему неприятное. И он тут же пожалел ее такой острой жалостью, что стало нечем дышать.
— Это у меня нерв, — объяснил он, — вот здесь заело. То отпустит, то опять зажмет… У меня название записано. Но медицина пока фигово помогает. — И он опять налил себе коньяку из бутылки с Робинзоном Крузо, радуясь, что может вот так, не пьянея, пить из стакана коньяк.