Атака! Атака! Атака!

Кармалита Светлана

Паровозы разом перестали гудеть, стало тихо так, что заломило уши, кто-то пробежал по вагону, потом захлопали двери и застучали шаги.

— Я страшная, — сказала Варя, — и лицо страшное, а главное — руки. И психология у меня изменилась. Дай мне банку и Робинзона еще налей.

— Нет, — сказал Белобров и отставил еще дальше банку, — после голода нехорошо много кушать.

— А я и не буду есть, только почему ты отставляешь…

— Я не отставляю.

— Нет, отставляешь, — сказала Варя.

Варя сидела

на полке, Белобров у столика на каком-то мешке. Она встала, потянулась за банкой, а он обнял ее ноги выше колен. Она сразу же напряглась и сильно уперлась руками ему в погоны. Поезд дернулся, заскрипел и поехал. Голова у него кружилась.

— За что у тебя ордена? — спросила Варя, по-прежнему надавливая ему руками на плечи.

— За мужество и отвагу. За что же еще?

Они долго молчали. Она стояла, а он обнимал ее за ноги.

Она еще сильнее надавила ему руками на плечи, вырвалась и села на свое место. Громко билась какая-то железка под потолком. С верхней полки упал кочан капусты. Белобров поднял его и положил на стол.

— Давай выпьем за тебя, Шурик, — сказала Варя, — или давай лучше за победу.

Варя выпила не так, как пьют коньяк, а так, как пьют спирт, забросив его прямо в горло, и сразу же покраснела и мелко закашлялась.

— Я про тебя что-то знаю… Ты гусь, Шурик, — сказала Варя, коньяк сразу ударил ей в голову, — ты гусь, вот ты кто. Ой, какой ты гу-у-усь. Ты гусь и Дон Кихот.

— Почему Дон Кихот? — Белобров улыбнулся.

— Потому что ты женщинам нравишься.

— Дон Жуан, я помню.

— Помни-ишь… молодец! Ой, какой ты гусь, Шурик… Не сметь! — крикнула она, когда Белобров попытался опять отставить банку, и засмеялась. — Помнишь, какая у меня на шестое ноября юбочка была? «Полное солнце», и ты спрашивал, где тут полное солнце?

— Я не спрашивал, — сказал Белобров, — мы с Карнаушкой клинья в брюки загнали и на шестое картошку чистили… Тебя Сергуня Плотников опрашивал… Он теперь на артистке женат, она в нашем театре роли играет. А Жорик Веселаго на Шуре женился, с Павлина Виноградова…

— Ну и что? — сказала Варя. — Ты _{тоже н}е такой, как этот стол. — Она постучала консервной банкой по столику.

Белобров видел, что Варя пьяна, счастье отчего-то ушло, вместо него возникло раздражение. Ему стало неприятно, как Варя ела — не вилкой, ведь была же вилка на перочинным ножике, а корочкой хлеба, и то, что каждый раз нюхала то, что ела.

— Шурик, у тебя женщины были?

Не понял? — сипло переспросил он.

— Я спрашиваю, у тебя были женщины?

— Ну… — Белобров не знал, что ответить. поэтому сказал «ну». И одновременно почувствовал, что краснеет, что вспотел и что все это черт знает что. — А у тебя? — Он сам услышал свой напряженный голос.

— Я спрашивала первая.

— А теперь я спросил… А у тебя?

Какая-то

непонятная злоба поднималась в нем, не раздражение, а именно злоба. Он даже расстегнул крючок кителя, он чувствовал, что лицо его опять сводит и что он опять не может моргать, и сильно потер кулаком щеку.

— Я первая спросила, — опять сказала Варя. — Какое ты имел право меня спрашивать, кто ты такой?

— Ладно, — медленно сказал Белобров, — допустим. — Он зацепил из банки рыбу и стал медленно жевать.

Варя замолчала.

С верхней полки опять упал кочан капусты, он опять поднял его и вышел в коридор. В коридоре было пусто, светло и жарко. Поезд тормозил. Белобров зашел в уборную, хотел вымыть лицо, но воды не было.

— Гражданин, — дверь подергал проводник, — на остановке нельзя пользоваться…

Он достал гребешок, причесался, вернулся в коридор, навалился на оконные ремни, низко опустил стекло и высунулся наружу. Лицо сразу обдало дождем, паровозным дымом, и он долго так стоял.

В соседнем купе пели. Когда он вернулся, Варя, спала, привалясь к стоящему на попа полосатому матрацу, опустив руки на колени. Большой и указательный пальцы правой руки были очень толсто замотаны бинтом. Загорелое, сильно обветренное лицо ее было бледным.

Белобров закурил папиросу, сел на свой мешок, откинулся к клейкой зеленой стенке и стал смотреть на Варю.

Она дышала ровно, спокойно. Платок сполз, открыл нижний, белый, и край коротко остриженных волос.

На белую жаркую насыпь вдруг вышел длинный, похожий на удилище Дмитриенко в костюме Робинзона, с длинным ружьем.

— Мин херц, — сказал он, — что же ты на письма не отвечаешь, собака?!

За мокрым и в крупных каплях окном тащились Столбики, болотца. Саша и Варя спали. Он» сидя на высоком мешке, сильно откинув назад голову на тощей жилистой шее, дышал тяжело и сипло, она — привалясь к полосатому матрацу. Постукивал стакан о бутылку трофейного коньяка, позвякивала железка под потолком, и выражение лиц у них было напряженное. А за окном тянулась их земля, с болотцами, птицами на низких проводах, согнутой фигурой какого-то мужика на рыжем холме, потом все закрыли тупорылые черные цистерны, вдруг они кончились, и открылась широкая, по-осеннему мозглая река в белесом тумане у берегов.

Белобров проснулся неожиданно, как заснул, поднял опять упавший кочан, закурил и долго смотрел на Варю. За окном вместе с дождем летели толстые хлопья снега. В купе потемнело, и спокойное Варино лицо в этой полутьме было невозможно красивым.

— Вологда, — проводник открыл дверь. — Дама с вами сойдет или дальше поедет? — спросил он.

— Дама поедет до Архангельска. Так что попрошу обеспечить… — сказал Белобров, закрыл дверь и стал собираться. «Жили и проживем, — думал он. — Как-нибудь жили и проживем…»