Атаман Ермак со товарищи
Шрифт:
— Это Ермак-бей! Я узнаю его кольчугу! У него были две золотые бляшки — вот одна, а вот дыра от второй! Я узнаю его! Это он! Это его борода! Это Ермак!
Известие о том, что убит сам Ермак, быстро облетело все улусы и ближние становища.
Через два дня прискакал мурза — Кайдул, сын Балсета. Не поленился, привез своего воина, который среди других заманивал казаков, изображая рыбака. Воин с трудом поднялся с носилок, а был он тяжко ранен на Вагае в последней ночной стычке, качаясь, подошел к телу, долго смотрел в потемневшее лицо трупа и, наконец плюнув на него, сказал:
— Ермак.
— Ермак! Ермак! — завопили бухарцы.
Они устроили хоровод вокруг мертвого атамана и начали стрелять в него из луков. Беснуясь и завывая, дикая карусель сутки вертелась вокруг Ермака. Тело его стало похожим от стрел на ежа или щетку.
Однако все больше и больше сибирских лесных людей собиралось в деревню. Молчаливой бессловесной толпой они начали заполнять всю площадь, весь берег, сдавливая со всех сторон танцующих воинов. Это была совсем другая толпа. Чувствуя ее дыхание, стали смолкать веселившиеся бухарцы.
Лесные люди стояли тихо вместе с шаманами своими, не гудели бубны, не стучала колотушка. Не было песен. Но были слезы! Плакали молча, без причитаний, тихие лесные люди. Плакали по своему защитнику, плакали по своей надежде на сытую, спокойную жизнь.
Молча напирали они на танцующих бухарцев, пока не выдавили их прочь из круга. Старый Главный шаман подошел к трупу, осторожно вынул стрелу из шеи атамана и вскрикнул:
— Кровь идет!
Ахнула, подалась назад и пала на колени толпа лесных людей. Еще бы! Десять дней в воде! Шесть недель на суше, на солнце и на жаре, но тело не только не гнило, но продолжало кровоточить… Старый шаман ударил в бубен и запел о подвигах доброго бога-казака, который пришел по молитвам отцов из верхнего мира, чтобы помочь лесным людям! Дать им пищу, дать им здоровье и долголетие!
— Бог-Ермак! — закричал шаман.
И другие шаманы подхватили:
— Бог-Ермак!
Много дней было его святое тело в воде, много дней было его святое тело на суше, но нетленно оно… кровоточит оно!
— Бог-Ермак! — закричала толпа. — Бог-Ермак!
— Смотрели все, и все видели! — пел шаман. — Ермак не мертв, Ермак спит! Он спит — и все видит, все слышит! Бойтесь, враги доброго Ермака! Он проснется, и худо вам станет! Его могучая рука не будет знать пощады! Его всевидящие глаза всегда найдут того, кто творит зло и делает неправду!
— Бог-Ермак!
Несколько дней лесные люди оплакивали Ермака. Они вынули из него все стрелы, помазали все раны медвежьим жиром. Построили высокий помост — лабаз — и как самого великого воина вознесли на него атамана.
— Бог-Ермак! — пели шаманы. — Смотрите! Птицы кружат над ним, но ни одна не может сесть на него, ни одна не смеет клюнуть его плоть, его очи…
— Бог-Ермак!
Лесные люди ломали на мелкие кусочки стрелы, побывавшие в теле Ермака, и прятали как величайшую святыню в кожаные мешочки на груди. Они по щепотке вынесли всю землю на том месте, которого касался мертвый Ермак, и тоже разделили ее меж собою как великую исцеляющую святыню.
— Дикари! Дикари! — качая головами, говорили бухарские муллы.
— Дикари! — повторяли за ними с меньшей уверенностью мурзы и воины. Повторяли, но не смели приближаться к помосту — знали: сейчас тихие и покорные лесные люди могут разорвать осквернителя святыни голыми руками. А разогнать их невозможно — днем и ночью на смену одним приходят другие.
— Ну, плачут, и ладно! — решали мурзы. — Пусть — лишь бы ясак платили!
Но старались побыстрее уехать в свои кочевья.
А когда все бухарцы покинули место упокоения героя и остались около него только лесные люди, пришли воины из народа сары-чига. Была их всего горстка — несколько человек. Но почему-то молча расступилась перед ними толпа и замолкли шаманы. Светловолосые воины упали на колени перед помостом. Приведший их старик что-то долго пел на непонятном лесным людям языке. Потом они сняли тело с помоста и положили его на синюю дорогую ткань, вытканную золотыми звездами.
Старик достал из ладанки на груди щепоть земли и посыпал ее крестом на лицо мертвого атамана и на босые ноги. В сомкнутые руки вложил ветку полыни — серебряной травы.
Труп укутали тканью и, положив на копья, понесли к лодке и повезли вверх по Иртышу к Баишеву кладбищу, где хоронили шейхов и героев.
В стороне от мусульманских мавзолеев и кыпчак-ских надгробий, на холме они вырыли очень глубокую могилу и опустили в нее тело Ермака. Лесные люди не посмели остановить их потому что вели они себя, как родственники погибшего. Шаманы и лесные люди только следовали за десятком воинов народа сары и смотрели, как совершается неведомый им древний погребальный обряд.
Воины срезали по пряди волос и бросили их в могильную яму. По очереди, произнося каждый по какой-то непонятной фразе, кинули по горсти земли, а затем закопали могилу, насыпав над нею невысокий холм. Утоптали вершину его и начертали на утоптанной площадке равный крест. Когда настала ночь, они развели огромный костер и, глядя в огонь, запели какую-то древнюю песню.
Слушали лесные люди, как поют светловолосые воины, и дивились: каждый певец вел свою мелодию, но голоса не мешали друг другу, а сплетались в один напев.
— Смотрите! Над могилой Ермака — свет! — закричал кормчий на лодке, что увозила татар из деревни, где нашли Ермака.
— Свет, свет… — передавалось от лодки к лодке. Гребцы бросали весла и смотрели на высокий столб света, что поднимался над лесом на Баишевом кладбище.
— О Великий Аллах, помилуй и защити нас… — шептали, видя этот свет, мусульмане. — Прости нас, если мы совершили нечто нечестивое… Не карай нас за совершенные по неведению грехи…
Московская слякоть
Не узнать было в ладном служилом голове Иване Александрове атамана Черкаса. Хоть немного прошло времени, а сильно изменила его московская жизнь. Стараниями командира городовых казаков Алима, мечтавшего женить молодого казака на своей дочери, был он взят сначала в сотню служилых городовых казаков, а как стало известно, что Черкас грамоту знает, — так и посыпались на него чины.
Частенько вызывал его, теперь уже в Посольский приказ, думный дьяк Урусов, где толковали они подолгу, при закрытых дверях, как прежде с Ермаком. Молодой атаман нравился дьяку сообразительностью и независимостью нрава, а пуще всего тем, что с годами делался все больше и больше похожим на Ермака: та же широкая грудь, та же осанка, а когда вместо усов отпустил Черкас бороду, дьяк усмехнулся открыто: