Атаман Семенов
Шрифт:
Зал угрюмо молчал.
— Не слышу что-то бодрых голосов, криков «ура» и вообще... Никакого воодушевления что-то нет в вас, господа большевики. Что-то вы увяли. — Семенов повернулся к подполковнику: — Господин Скипетров, начинайте!
Пока Скипетров выступал, положив поперек трибуны винтовку, вглядываясь в темные напряженные лица и фиксируя каждое движение, Семенов изучал проворно выскользнувший из-под тяжелой широкой кулисы и подкатившийся прямо к ногам есаула бумажный шарик. Семенов поднял шарик, развернул.
Это был список большевиков, находившихся в зале, тех, кто не попал
Есаул прошелся взглядом по залу, выбирая наиболее приметные лица, остановился на гривастом старике, седые волосы которого, будто у священника, пластались по плечам, потом задержался на худощавом человеке в пенсне, с интеллигентным лицом, очень похожим на доктора Чехова, следом — на студенте в дохлой, подбитой «рыбьим мехом» шинельке, украшенной погончиками горного института, подумал, что все эти люди бросаются в глаза, а большевики вряд ли будут приметными, они ведь мастера конспирации, и интерес его к этим людям, к угадыванию неожиданно пропал. Остались только усталость да какая-то невнятная досада, ощущение того, что вся борьба его будет напрасной, и это неясное ощущение тревожило, пожалуй, больше всего.
Когда подполковник закончил речь и, ловко подхватив винтовку, сошел с кафедры, встал на изготовку сбоку, Семенов взгромоздился на невзрачную хлипкую трибунку, сжал пальцами узенькие борта, вглядываясь в зал, выдержав паузу, спросил тихо, словно обращаясь к самому себе:
— Большевики — члены партии среди вас есть?
Зал молчал.
Семенов повторил вопрос, на сей раз громче:
— Большевики — члены РСДРП среди вас присутствуют?
Зал и на этот раз промолчал.
— Ладно, — примирительно произнес Семенов, развернул бумажку со списком, пробежался глазами по столбику фамилий и сунул ее в карман. — Объясняю свое отношение к большевикам. Большевиков я не то чтобы не люблю — я их ненавижу. Разделяю большевиков на три категории. Первая — сознательные изменники и предатели типа Ленина, которых я буду уничтожать совершенно беспощадно; вторая категория — мерзавцы такого же ранга, только не идейные — они примкнули к большевикам ради собственного благополучия и выгоды... Этих я также буду безжалостно уничтожать. Третья категория — дураки и ослы, примкнувшие к большевикам по глупости и неспособности разобраться в сущности большевизма. Их я готов простить, если они искренне осознают свое заблуждение и признаются в этом...
Семенов вновь выдержал паузу, как актер, хорошо владеющий сценическим мастерством — не подозревал он, что у него обнаружатся такие способности, — похмыкал в кулак и достал из кармана бумажку со списком. Развернул ее.
— Значит, так... Карушидзе! — Поднял глаза, всмотрелся в зал: где тут находится большевик Карушидзе. Повысил голос: — Ну!
Наконец в середине зала поднялся щуплый, заморенный человек комплекцией не больше воробья, глянул настороженно на есаула.
— Выходи на сцену, — махнул тот рукой. — Становись рядом с трибуной. — Снова глянул в бумажку. — Колмаков.
Поднялся высокий плечистый парень с худым лицом и щелью во рту — два передних зуба у него были выбиты.
— На сцену! — приказал Семенов, выкликнул следующего: — Блаунштейн! — Подумал, что такую фамилию может носить местный доктор, но оказалось, что ее обладатель — счетовод на здешней лесопилке и он как две капли воды похож на Карушидзе, словно они были близнецами-братьями. — Лукин! На сцену! — Семенов сделал повелительный жест.
Через пять минут вся фракция большевиков местного «Учредительного собрания» оказалась на сцене. Есаул прошелся вдоль шеренги, внимательно рассматривая каждого. Хмыкнул:
— Хор-роши гуси! — Остановился на краю сцены, качнулся с каблуков на носки сапог. — Давайте решим, что с вами, господа члены РСДРП, делать? То ли сразу поставить к стенке по приговору полевого казачьего трибунала, то ли отпустить на все четыре стороны?
Стоявший ближе всех к трибуне Крушидзе побледнел. Блаунштейн сглотнул слюну и проговорил едва слышно, сдавленным голосом:
— Отпустить!
— Правильно, вас надо отпустить, — неожиданно благодушным тоном произнес Семенов, — и вы свою коммуняцкую заразу понесете дальше... Э? — Есаул весело хлопнул в ладоши. Звук получился громким, как выстрел.
Карушидзе съежился. Счетовод держался лучше, после хлопка только отвел глаза в сторону, его губы задрожали — неглупый Блаунштейн понял, что казаки могут расстрелять всех восьмерых и надо спасать жизнь. Семенов сделал еще один проход вдоль шеренги, остановился около Карушидзе.
— Вот вы, господин-товарищ по фамилии… — Семенов заглянул в свою мятую бумажку, — Карушидзе... Вы к какой категории большевиков относитесь — к первой, второй или третьей?
— К третьей, — не задумываясь, на едином дыхании ответил Карушидзе.
— Значит, признаете, что вы дурак?
— Признаю.
— Признаете, что вы кто? Полностью, пожалуйста!
— Признаю, что я — дурак.
— Отлично, — весело проговорил Семенов и снова с пистолетным звуком хлопнул ладонью о ладонь. — Хэ! Дурак, который признает, что он дурак, — уже не дурак. — Семенов остановился около парня с выбитыми зубами. — А вы, Колмаков?
— Отношусь к третьей категории большевиков, — ровным, очень спокойным голосом произнес тот.
«Врешь ты все, братец, — незамедлительно отметил про себя Семенов, — врешь, не верю я тебе, — но вслух проговорил:
— Хорошо, верю. А вы, господин-товарищ Блаунштейн? — Семенов остановился около счетовода. Рот у счетовода дрожал. — Хэ?
— И я... Я тоже отношусь к третьей...
— Как мясо третьего сорта... Ни в суп, ни в жарево употреблять нельзя. Так?
— Так, господин есаул.
— Люблю чистосердечные признания!
Семенов вновь прошелся вдоль всей шеренги, и все восемь человек ответили, что они в партию свою попали по дурости. Случайно. Ослы они, дураки, верно сказал господин есаул.