Атаман Семенов

Офицерские погоны Григорий Семенов носил с удовольствием, иногда, словно бы не веря, что он на самом деле — после окончания военного училища в городе Оренбурге — стал офицером, косился то на одно свое плечо, то на другое, осматривал погоны и гордо вздергивал голову: знай наших!

Училище он окончил по первому разряду, потом двадцать восемь дней гостил дома, у отца, в станице на реке Оной — после учебы был положен отпуск, — и уже оттуда отбыл в полк, стоявший в городе Троицко-Савске, на границе с Северной Монголией, или, как звали ее в ту пору — Халхи.

В Троицко-Савске Семенов обосновался в маленькой чистой хатенке, в которой жил одинокий сивоголовый дед — герой осады Севастополя [1] , лично знавший адмирала Нахимова, — заплатил за жилье вперед и впрягся в службу.

Зима в тот год выдалась капризная — снежная и одновременно морозная, рот на улице открыть было нельзя, его мигом запечатывало, зубы крошились от холода, от стужи не спасали даже шубы на волчьем меху, а потом вдруг откуда-то из монгольских задымленных глубин приносился хриплый, злобно гогочущий ветер, сдирал снег с земли, обнажая камни и сохлую траву, и начиналась оттепель. Люди хлюпали мокрыми носами и последними словами ругали матушку-природу — что же с ней такое происходит? Что в ней развинтилось? И когда все это кончится?

Семенову такая погода нравилась — она закаляет организм и из обычного солдата делает солдата, который ни мороза не боится, ни жары, ни чертей с вурдалаками, ни турок с кривыми ятаганами, ни воды, ни высоченных гор, ни лютых здешних разбойников — хунгузов...

Напрасно Семенов вспомнил о хунгузах [2] .

Во дворе к нему подбежал казак Белов — подвижный, стремительный, о нем Семенов говорил: «Шустрый как веник», — запыхавшийся, похлопал себя по рту, сдерживая дыхание:

— Обыскался я вас, ваше благородие... Пожалуйте срочно в штаб.

— Чего стряслось? — Голос у Семенова сделался недовольным — прорезались в нем иногда жесткие брюзгливые нотки, отталкивающие человека, и тогда между ним и его собеседником словно бы трещина какая появлялась; произошло это и сейчас, Белов это почувствовал, невольно вытянулся, приложил руку к фуражке и добавил несколько невпопад, запоздало;

— Ваше благородие!

В штабе встретил Семенова помощник командира полка — сухопарый, с металлическим лицом есаул, перетянутый

— Возьмите с собою пять человек, оружие и срочно отправляйтесь в Сучан-Кневичи.

Семенов щелкнул каблуками, круто развернулся через левое плечо и приготовился покинуть кабинет помощника командира полка.

— А что же не спрашиваете, по какой такой надобности я отправляю вас в Сучан-Кневичи? — поинтересовался тот.

— На месте разберемся, господин есаул.

Есаул усмехнулся:

— Ну-ну... Тогда действуйте!

Хунгузы налетели на село Сучан-Кневичи внезапно. Было их пятнадцать человек — ровно пятнадцать, командовал ими Желтолицый Линь — молодой, начинающий полнеть китаец с черными сальными волосами, заплетенными по-купечески в косичку, — он, к слову, действительно принадлежал к купеческому сословию, отец его владел на берегу Амура несколькими мануфактурными лавками. Китайцев за цвет кожи часто называли желтолицыми, у Линя лицо было и вовсе похоже на спелый лимон — яркого желтого цвета и, как у настоящего лимона, с «пупочкой» на подбородке.

Желтолицый Линь отличался жестокостью. Недавно в трех километрах от Сучан-Кневичей нашли зарезанного купца с приказчиком, при купце ничего не оказалось — ни денег, ни товара, ни золотого песка, который тог выменял у старателей на муку, крупу, сахар и несколько бочонков постного масла, — все подгреб Желтолицый Линь...

О том, что купец побывал у старателей, стало известно в Сучан-Кневичах, а оттуда вестишка ушла к китайцам, живущим на нашей стороне; там, где живут китайцы — все дыряво, границ для «ля-ля-ля» не существует, вскоре в селе появился Желтолицый Лиль со своими людьми, на лошадях промахнул мимо, через три часа вернулся. В четырех санях, накрытых рогожею, лежал тщательно упакованный товар. Ни бугорка, ни острого выступа, что это за товар — не понять, Желтолицый Линь был доволен и без задержки укатил в Китай.

Обычно, если он бывал недоволен — шел к старосте Ефиму Вычкову, садился в доме на лавку и втыкал нож в хорошо выскобленный сосновый стол.

— Если хочешь, чтобы я вынул из стола нож — плати.

Ефим опускался на колени и спрашивал дрожащим голосом:

— Сколько, бачка?

Желтолицый Линь показывал ему три раза по пять пальцев и грозно сводил жидкие кучерявые брови:

— Перевести на русский язык?

Староста бился лбом об пол, задыхался в слезной обиде:

— Разоряешь, бачка!

Линь усмехался, произносил с издевкой:

— Такие, как ты, в огне не горят, в воде не тонут. — Желтолицый Линь русский язык знал хорошо, даже очень хорошо — когда-то он учился в Хабаровске, в Коммерческой школе, писать умел почти без ошибок, читать — и того лучше. — Если такого человека, как ты, проглотит корова, он из ее желудка вылезет невредимым. Таких ни медведи, ни свиньи, ни тигры не едят, разорять вас — дело бесполезное. Гони, старый козел, пятнадцать рублей золотом и живи со своей деревней мирно. Не дашь денег — будешь обижаться на самого себя.

Староста, стеная, кряхтя, исчезал в соседней комнате, через несколько минут выносил деньги.

— Душегуб ты, Линь, — крутил головой Ефим Бычков, хлюпал носом обиженно, — креста на тебе нет.

— Креста нет, это точно. — Желтолицый Линь заходился в смехе, сгребал монеты в руку, пересчитывал их и хвалил хозяина: — Молодец, Ефим, на этот раз не обманул меня. — Хотя обмануть Линя было трудно — в русских деньгах он разбирался не хуже Ефима Бычкова. — Молодец, паря!

Вытаскивал нож из столешницы, засовывал его в чехол, сшитый из кабаньей пашины, и уходил.