Атаман Семенов
Шрифт:
Привезя хунгузов на станцию и сдав их под стражу, Семенов неожиданно для себя подумал, что жизнь его все-таки сера, тяжела, ничего радостного в ней нет. По сравнению с Сучанами станция Гродеково была едва ли не городом, носила отпечаток некой романтичности и лоска, если хотите, и Семенов позавидовал тем, кто квартировал в Гродеково. Хотя и Гродеково, и Сучаны, и Никольск-Уссурийский, и Троицко-Савск были обыкновенными провинциальными дырами.
Но ведь и среди дыр бывают различия. Есть дыры получше, есть дыры похуже.
Весной 1914 года сотник Григорий Семенов получил новое назначение — стал начальником полковой учебной команды.
Новая должность пришлась сотнику по душе. Но пробыл он в ней недолго — надвинулся печальный август 1914 года [3] .
3
...печальный август 1914 года. — Германия объявила войну России 19 июля (1 августа), Франции — 21 июля (3 августа), а 22 июля (4 августа) Великобритания объявила войну Германии, 10 (23) августа на стороне Антанты в Первую мировую войну вступила Япония.
Государь объявил всеобщую мобилизацию.
Вскоре многие полки, находящиеся в Восточной Сибири, покинули свои казармы, погрузились в эшелоны и отбыли на запад, а Первый Нерчннский словно бы завис, оставшись в Приморской области.
Семенов занервничал — ему не терпелось попасть на фронт: казалось, что война вот-вот закончится, она будет стремительной и на долю молодого сотника ничего не достанется... И верно ведь, близкие родственники — российский государь Николай Александрович и кайзер Вилли [4] — одумаются и хлопнут по рукам (чего им воевать, родные души все же, семейное окружение им этого не простит), и тогда молотить немцев будет неудобно. Но не тут-то было — чем дальше, тем больше пахло мировой бойней.
4
...близкие родственники — российский император Николай Александрович и кайзер Вилли... — Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941), германский император и король Пруссии в 1888-1918 гг., приходился дядей Николаю II.
Нервничать пришлось недолго — во второй половине августа семеновский полк был погружен в эшелон и отправлен на запад. Маршрут движения был известен только до Тулы, там надлежало получить приказ, куда следовать дальше.
Тулу эшелон проскочил не останавливаясь — казакам в городе оружейников нечего было делать — и через сутки прибыл в Белокаменную. Стояла середина сентября — золотая пора.
В Москве эшелон остановился ранним туманным утром у запасного перрона, наспех сколоченного из толстых досок. Дома сытой купеческой столицы показались казакам серыми, угрюмыми, чужими — от той приподнятости, о которой впоследствии с таким воодушевлением написал Семенов, не осталось и следа. Казаки, почувствовав себя в Москве чужими, невольно оробели: ловкие, сильные, бесстрашные в тайге, в степи, в песках, в горах, здесь, среди равнодушных каменных домов, они ощущали себя неуверенно, втягивали головы в плечи и немо, одними только глазами спрашивали друг у друга, куда же их завезли?
Семенов выяснил, что стоять в Москве они будут три дня, казаков можно будет повозить по Белокаменной — пусть полюбуются добротными домами, колокольнями, соборами, поглазеют на темную холодную реку, над которой нависли зубчатые стены Кремля, в Китай-городе поедят горячих блинов с икрой и покатаются на трамвае. По распоряжению властей московские трамваи будут возить казаков бесплатно. С шести часов утра до двенадцати ночи.
Получив эти сведения, Семенов подкрутил усы и вернулся из штабного вагона к своим казакам довольный:
— Ну что, мужики, тряхнем стариной, прокатимся по семи холмам, а? С одной горки на другую, а?
Казаки насупились:
— По каким таким семи холмам, ваше благородие?
— Это так говорят... Тут так принято. Москва стоит на семи холмах. А с холма на холм ездит трамвай.
Казаки насупились еще больше.
— Что такое трамвай?
— Ну-у... — Семенов задумался, он сам не мог толком объяснить, что такое трамвай. — Это такая дура, которая ездит на железных колесах по железным рельсам.
— Вагон, что ли? На каком мы сюда приехали?
— Вагон, вагон. Только размером поменьше и скорость такую, как на железной дороге, не развивает.
— He-а, господин сотник, не поедем мы в город.
— Вагон мы уже видели, на зуб пробовали... Лошади его боятся.
— Да при чем здесь лошади! Церкви зато не видели. Церкви московские посмотреть надо обязательно.
— Церковь у нас в Гродеково есть...
— Таких церквей, как в Москве, нет,
— Есть, ваше благородие. — Казаки ожесточенно трясли лохматыми папахами и отказывались покинуть железнодорожный тупик, куда после целования московской земли на деревянном перроне загнали воинский эшелон.
— Ну и... — Семенов ожесточенно рубанул воздух рукой. Он не знал, что сказать. — Больше такой возможности не будет. Впереди—фронт, война, пули. Тьфу! Не ожидал от вас, казаки!
Казаки из-под папах угрюмо поглядывали и а сотника и молчали. Над Москвой плыл серый печальный туман, пахло горелым углем, улицы были пустынны, недалеко от вокзала звонил колокол — в небольшой церквушке отпевали купца второй гильдии, почившего от чрезмерной борьбы с алкоголем.
В конце концов Семенову удалось сколотить группу из двенадцати человек.
— Нельзя уехать из Москвы, не постучав каблуками по здешним мостовым, — поучал он казаков, — мы ведь потом сами себе этого не простим.
Когда большой, странно тихой гурьбой забрались в страшноватый красный вагой московского трамвая, Семенов, хоть и знал, что казаков велено на трамвае возить бесплатно, оробел, подергал усами и полез в карман шароваров за серебряным двугривенным, чтобы расплатиться, но кондуктор — седенький вежливый старичок в форменной фуражке — предупреждающе поднял руку и примял ладонью воздух, будто вату:
— С защитников отечества денег не берем.
Семенову стало приятно, он улыбнулся и опустил двугривенный обратно в карман, улыбнулся повторно — никогда так много не улыбался, произнес приторно-благодарным тоном:
— Благодарствую!
В следующий миг он поймал себя на неестественной приторности и сделал внезапное открытие: ведь он и слова «благодарствую» никогда раньше не произносил — чужое оно для него... Неужто так Москва действует на постороннего, не привыкшего к ней человека?