Атаман Семенов

Поволяев Валерий Дмитриевич

— А ну пошел вон отсюда! — зарычал на него Семенов, легким движением шашки обрезал постромки; освободившиеся лошади захрапели испуганно, а ездовой продолжал тянуть вверх руки. — Я же сказал — вон! — выкрикнул сотник, перепрыгивая в двуколку.

Похоже, только сейчас ездовой понял, как ему повезло: он всхлипнул благодарно и так, с поднятыми руками, и исчез. Не война, а чудеса какие-то. Человек может исчезать в одно мгновение.

Древко знамени торчало из-под синих папок, к которым были приклеены аккуратные белые этикетки с интендантским перечнем. Сотник небрежно сплюнул за борт двуколки, лицо у него исказилось, стало чужим, каким-то кошачьим, усы вспушились. Он выдернул знамя из-под папок. Прорычал недовольно, чувствуя, как у него подрагивает от возмущения подбородок:

— Развели тут бумаги, крысы штабные!

Штабистов Семенов, как и многие забайкальцы, особенно окопники, не любил — они казались ему слишком высокомерными, погруженными в дворянскую заумь, не способными держать шашку в руках... А что главное для солдата в пору войны? Колоть врага шашкой, будто колбасу, и подмазывать кипящим салом пятки, чтобы «колбаса» эта бежала быстрее. При встречах со штабными офицерами, даже со старшими по званию, Семенов холодно улыбался и отворачивался в сторону. Приветствовал их только тогда, когда этого невозможно было избежать.

Сотник перекинул знамя Белову:

— Держи!

Тот ловко поймал его, развернул; Семенов вновь вскочил в седло, увидел замешкавшегося немчика в новой, еще не обмятой форме и решил захватить его в плен. У немчика неожиданно закапризничала лошадь — такое часто бывает, и всадник, вместо того чтобы огреть ее пару-тройку раз плеткой и быстро привести в чувство, начал с большезадой гнедой кобылой валандаться, уговаривать ее, успокаивающе хлопать ладонью по холке.

— Дур-рак! — прорычал Семенов, устремляясь наперерез к немчику.

Немчик оглянулся на дробный топот копыт, вскрикнул надорванно, словно преследователь выстрелил в него, залопотал что-то, давясь словами, воздухом, собственной оторопью — на него даже противно глядеть было; в это время кобыла его, будто почувствовав опасность, рванула с места так, что в разные стороны полетели невесть откуда взявшиеся мокрые комья земли.

— Дур-рак! — вновь хрипло прорычал Семенов, который знал, что немчика этого все равно догонит и возьмет в плен.

Похоже, одуревший неумеха этот добавил немцам паники: из-за домов на рысях выскочил целый эскадрон, увидел казаков и припустил лошадей от забайкальцев так, что на копытах лошадей только подковы засверкали, через несколько минут он смял другой эскадрон, шедший впереди. А ведь немцам ничего не стоило развернуться — хотя бы одному-двум десяткам человек, — и тогда Семенов со своими людьми увяз бы в рубке...

Отовсюду неслись панические крики:

— Казакен!

А Семенов как выбрал себе одну цель — немчика-кавалериста, испуганно встряхивающегося в седле, — так и продолжал ее преследовать, скалил зубы, будто волк, и крутил около головы коня плетку, пугая его, и тот на скаку всхрипывал и старался отвернуть голову от плетки в сторону.

Вр-решь, не уйдешь, — пробормотал Семенов угрожающе, глядя на спину немчика, обтянутую добротным форменным шабуром, утепленным меховой подкладкой, чтобы владельцу было не холодно рубать русских солдатиков, чтобы не застудился родимец, размахивая сабелькой во время исполнения своего воинского долга.

И вообще, все на этом немце сидело ладно, было специально подогнано, все — добротное, новенькое, необмятое, неспешно, с толком и умом сшитое, — видно, на войну он пошел как на некий праздничный променад, где могут повстречаться красивые девушки, на которых надо будет произвести неизгладимое впечатление.

Именно эта ухоженность немчика вызвала у Семенова приступ какой-то особой злости, он даже захрипел, на скаку загнал плетку за голенище сапога и опечатал конский бок ножнами шашки — не так это страшно коню, как если бы опечатал плеткой, но больно.

Сотник и не заметил, как остался один — скакал и скакал за немчиком, не видя, что происходит вокруг — увлекся, — и оторвался от своих спутников, верных забайкальцев. Но и от добычи своей, до которой оставалось всего ничего — рукой дотянуться, — Семенов не хотел отказываться, словно на этом упакованном в добротную амуницию немчике для него свет клином сошелся; сотник загадал; изловит пухлогубого глазастого вояку — и судьба воинская у него сложится так, как надо, не изловит — все пойдет наперекос.

Тугой встречный ветер свистел у Семенова в зубах, свистел по-настоящему, разбойно, немчик разбойный свист этот, похоже, слышал, корчился на лошадиной спине, стремясь сделаться ниже ростом, неприметнее, меньше, зыркал испуганно глазами назад, верещал что-то — похоже, призывал на подмогу, но куда-там — его однополчане-одноэскадронники спасали собственные шкуры, скакали не оглядываясь.

Сотиик сомкнул зубы. Свист исчез. А без свиста скакать как-то неинтересно, азарта того нет.

— Вр-решь, не уйдешь, — пробормотал сотник вновь, открывая рот. Свист возник опять.

Продолжалась эта странная скачка долго — минут семь, но Семенов заставил немчика уйти с накатанной грунтовой дороги в поле, где лошади увязали в мокрой фиолетовой земле, потом снова загнал на грунтовку — по ней все-таки легче было скакать. В конце концов сытый мерин под немчиком стал спотыкаться и всадник, испуганно вываливая из орбит крупные светлые глаза, остановился, поднял дрожащие, испачканные грязью руки. Сотник неторопливо засунул шашку в ножиы, подъехал к немчику и сдернул с него, будто хомут через голову, перевязь с саблей в блестящих ножнах, проговорил тихо и устало:

— Все, отвоевался ты... Пукалку свою тоже сымай, — показал пальцем на карабин, о котором за все время погони немчик так и не вспомнил, — она тебе ни к чему...

Тут подоспели запыхавшиеся забайкальцы, дружно позадирали лохматые папахи:

— Н-ну, ваше благородие! Вы и даете!

— Чего? Чем недовольны? — Сотник недоуменно глянул на казаков: может, он действительно совершил проступок, требующий наказания?

— Всем довольны, — засмеялись казаки, — только отрываться от народа нельзя. Так и сгинуть можно.