Атаман Семенов
Шрифт:
— Сейчас тебе не до костра будет, — пообещал Семенов и, пристроив на глиняной колтыжине цевье карабина, поймал на мушку носастого, нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел.
Немец поднялся над костром во весь рост и рухнул в огонь.
Слева от Семенова грохнул залп — казаки поддержали своего сотника. Немцы бросились от костра врассыпную. У огня остались лежать еще двое. Казаки, поспешно перезарядив винтовки, дали еще залп, но залп этот ушел в белый свет — немцы прыгали, как зайцы, поймать такую цель — мятущуюся, нервно двигающуюся, неуловимую — штука непростая даже для охотника,
И все равно сотник воскликнул довольно:
— Хар-рашо!
У проволочной рогатки, где только что топтались, поухивая сапогами, часовой с подчаском, уже никого не было — доблестные солдаты кайзера покинули пост со скоростью сусликов, почуявших лису.
— Заметнин, убери рогатку! — прокричал Семенов, боясь, что младший урядник не услышит его, но тот услышал и через минуту оказался на шоссе, ухватился за столб с рогаткой; его менее проворный напарник малость запоздал, но все равно кривоногим медведем, задевая ножнами за землю, пригибаясь, выскочил на шоссе, помог Заметнину.
Из окопа сторожевого охранения, из-под дерюг ударил выстрел, за ним второй. Семенов птицей взлетел на коня и вымахнул на пологую кромку оврага.
— За мной! — прокричал он, оглушая криком и самого себя, и своего коня, и казаков, оказавшихся рядом. Выдернул из ножен шашку.
Через несколько минут все было кончено. Казаки зарубили двоих немцев, пытавшихся отстреливаться, остальные — сторожевая застава под командой пожилого гауптмана с пушистыми седыми висками и лысиной размером почти во всю голову — сдались Семенову в плен.
От гауптмана Семенов узнал то, чего не знал еще никто: немцы, не выдержав противостояния с туркестанцами (все-таки не выдержали), начали поспешно отступать. На дорогах ими решено было оставить только прикрытие.
В Млаве тоже оставалось только прикрытие, основные силы ушли за укрепленную линию примерно час назад.
— Пленных — в тыл! — распорядился Семенов и отрядил на конвоирование двух казаков.
Оружия, сданного немцами, набралось много — целая гора, Семенов послал еще одного человека искать подводу, чтобы на ней увезти трофеи, асам с оставшимися казаками поскакал по обочине шоссе на запад, к темным высоким домам — там на его глазах целая рота немцев поспешно выстраивалась в походный порядок.
Ввязываться в бой с ротой было глупо, поэтому Семенов свернул вместе с казаками в прозрачный черный лесок, засыпанный мелким снегом, заваленный сохлыми, гремящими как жесть листьями и сбитыми ветками. Немного оглядевшись, перекочевал в другой лесок — ему важно было не потерять из виду немецкую роту, потом, послав еще одного казака к капитану Бранду, переместился в третий лесок.
В результате он оказался на окраине Млавы, спешился около одинокого кирпичного сарая с продавленной крышей.
От разъезда осталось лишь три человека — сам Семенов, молчаливый бровастый Луков, который иногда в течение суток не произносил ни слова, да Никифоров — такой же «разговорчивый» забайкалец — оба были людьми надежными; Семенов окинул взглядом головастого низкорослого Лукова, затем оглядел с макушки до пяток Никифорова и крякнул сожалеюще:
— M-да, маловато нас! С такими силами не с немцами
Луков молча вскинул руку к папахе: так, мол, оно, ваше благородие, и есть. Зачем только лишние вопросы задаете?
Семенов вновь удрученно крякнул.
— А ты, Никифоров, как считаешь?
В ответ Никифоров лишь блеснул жгучими черными глазами и так же молча, как и Луков, приложил руку к папахе.
Семенов крякнул в третий раз и произнес многозначительно:
— Воинство!
Арьергардная рота тем временем, поблескивая тусклыми стволами винтовок, исчезла на одной из улиц Млавы.
— По коням! — скомандовал сотник. Немецкой роте осталось пройти немного, скоро она исчезнет. Рота эта сильна, в ней много опытных солдат, она хорошо вооружена, поэтому Семенов с ней и не связывался. Если бы у него оставался полный разъезд, десять коней, можно было бы связаться, а когда разъезда нет — пехотинцы в шишкастых шлемах поднимут его на штыки, и этим дело закончится.
Остановились они около дома со старой черепичной крышей, такой старой, что она целиком, от конька до нижнего среза, была покрыта густым зеленым мхом, будто одеялом, снег на крыше не задерживался, сползал вниз, и мох зеленел ярко, вызывая удивление и улыбку.
Через десять минут Семенов переместился с казаками к другому дому, огляделся. Млава была пуста. Окна в домах плотно завешены, двери заперты, по булыжным покрытиям улиц стелется жесткая серая крупка, вызывающая ощущение пустоты и некого внутреннего онемения, холода. Захотелось забраться в какое-нибудь теплое место, плюнуть на войну, выпить пару стопок водки и закусить расстегаем, забыться. Крупка, низко стелющаяся по мостовой, вдруг поднялась вверх тяжелым столбом и рухнула прямо на людей. Семенов выругался, хлопнул коня плеткой, вынесся на середину улицы.
Вскоре он уже находился в центре Млавы, на широкой площади, украшенной старым обледенелым фонтаном; в углу площади высился угрюмый, со стрельчатыми черными окнами костел — хорошее место для наблюдения. Особенно для артиллерийского корректировщика, засекающего цели.
Сотник, пристроившись к стенке какого-то ларька, обитого крашеным железом, достал лист бумаги и написал на нем: «Млаву занял. Прошу подкрепления для преследования отступающего противника. В моем распоряжении остался один конный вестовой». Сложил бумагу в несколько раз, написал на ней «Г-ну к-ну Бранду», отдал Лукову:
— Гони в штаб бригады. Отдай это лично в руки начальника штаба. Понял?
Луков сунул донесение за отворот лохматой папахи и ускакал.
Сотник достал из кармана часы, открыл, даже не услышав их нежного малинового звона — не до того было, глянул на циферблат и огорченно покрутил головой — скоро начнет темнеть.
Серый мозготный день пронесся со скоростью пули — ветер, а не день, ураган, в котором нет ни четких очертаний, ни теней, все растворилось в нем. Иногда откуда-то сверху сыпалась мелкая колючая пыль, обдавала людей с головы до ног едкой стылой белью, приходилось продирать глаза, чтобы что-то увидеть. Было сыро и холодно, тянуло в тепло, за стол, Семенов давил в себе это желание и делался раздражительным.