Атаман

Мильшин Сергей Геннадьевич

Вечером перед отъездом, когда еще пели во дворе казаки на проводах старые казачьи песни, Петр Никитович ненадолго отлучился и, не доверяя никому, сам насыпал в крохотный заветный мешочек родной земли с родительской могилы. Вешая его сыну на шею, был молчалив и серьезен. Новобранец тоже ни сказал не слова, только прижал к губам свою ладанку-хранительницу, бережно заправил под рубаху и, шепотом творя молитву, трижды перекрестился на храм.

После последнего общестаничного молебна у церкви на площади нестройный отряд молодых казаков неспешно тронулся на выезд из станицы. Василий пытался улыбаться, но получалось плохо, и зоркий отцовский взгляд видел, как неумело прячет сын за напускным

весельем тревогу за семью и волненье. Жена Петра Ксения — легкая, подвижная в быту, вдруг будто отяжелела и, не в силах удерживать тяжесть тонкого тела, отошла в сторонку и присела на лавочку у изгороди. Пока не скрылся с глаз казачий отряд, она не двигалась, зажав уголком платка рот, чтобы ненароком громко не всхлипнуть. Невестка Настя, высокая, черноволосая, с заметно выделяющимся под передником животом, утирая заплаканные глаза, как припала грудью к стремени так и не отпускала его до самой Прощальной балки, где казаки уже окончательно расставались с близкими. Всей семьей с замиранием сердца следили, как выезжал жеребец за последние ворота и дружно вздохнули с облегчением, когда Алмаз уверенно, не споткнувшись и не натянув вожжи, миновал деревянные столбы — верная примета, что вернется живой.

Сам Петр Никитович выезжал через эти ворота на одну войну и несколько стычек с горцами, и ни разу конь под ним не споткнулся и морды книзу не тянул. Может, потому и живой вернулся, хотя ни разу в сраженьях не струсил и от пуль не прятался.

Проводив призывников, казаки потянулись к казармам, где жила во время тревог станичная сотня и проводились круги. Непривычно притихшие станичники подходили по одному и группами, рассаживались степенно на соборных лавочках. Петр Никитович присел рядом со старинным другом Никишей Овчаренко. Слушали стариков и молчали. У Никиши сын Георгий служил уже два года. Он помнил, как сам с трудом сдерживал отцовскую боль и тревогу на проводах. Потому не смел первым сказать какое-нибудь слово, ценил и берег молчаливую печаль друга, только поглядывал на него незаметно, ожидая, что тот заговорит первым.

Вдруг замолчали разом все казаки. Петр Никитович поднял голову. Мимо проходил Витька Беспалый, высокий, тощий, несуразный, как всегда, пьян, а за ним, ковыряя пальцем в носу, спешил младший пацан его — мальчишка лет шести. Витька пил, сколько его помнили. И отец его, приехавший из России лет тридцать назад, был такой же, из-за чего в казачье сословие его так и не приняли, хотя и просился. Настругав пятерых непутевых деток, через несколько лет после приезда сгорел в бреду белой горячки. По казачьему обычаю похоронили старшего Беспалого за оградой общего кладбища, в могиле без креста. Из всех выжил только старший сын Витька. Сейчас он жил с какой-то неместной приблудкой без Божьего благословенья. Росли у них двое всегда голодных мальчишек. Старшему, мрачному и необщительному подростку, доверяли пасти общественный табун, с чем он не очень хорошо справлялся — это он не уследил за дончаком Жука, уснув в тенечке. Конечно, выпороли его за то, но коня-то не стало.

Казаки недобрыми взглядами проводили Витьку, который так и не поднял глаз от земли. Только пацан его бестолково пялился на молчавших казаков, не вытаскивая из носа пальца и открыв рот, пока не скрылись за углом.

К Никише и Петру немного бочком — последствия тяжелого ранения в бедро в последнюю крымскую — подошел, извиняющее улыбаясь, старый казак, начальник штаба сотни дед Макоша Осанов. Он проводил взглядом сутулую спину Витьки и повернулся к казакам.

— Ты, Петр, чего молчаливый такой? За сына переживаешь?

Петр пригладил жесткий непослушный чуб и, не зная, что ответить на нескромный вопрос, сделал паузу. Не решившись обидеть старика молчанием, все-таки сказал неохотно:

— Конечно, переживаю, единственный же.

— Да если и не единственный, думаешь, легче? — тут же подхватил Никиша. — У меня их трое, а сердце за Георгия каждый день болит.

Дед Макоша осуждающе глянул на Никишу, и тот тут же смешался и покраснел. Покряхтев, дед продолжил.

— Вы Жуки из заговоренных, вам Казачий Спас родной. Ты вон сколько под пулями геройствовал, двух Егориев заслужил и не одного ранения, а у меня, что ни кампания, то пуля аль осколок. У нас в станице таких, как ты, больше нет, да уже и не будет, наверное. Это ведь не просто так, тут талант казачий нужен. У моего деда Терентия был такой, у отца твоего был, у тебя есть, и Василия, по всему видно, тоже не обошел, а у меня вот нет. Ну, да ладно, ничего, — старик потер болящее бедро, — живу же себе, хоть и хожу не туда, куда вижу. — Он улыбнулся, заулыбались и казаки, заоглядывались, расправляя рубахи под ремнями на поясах.

Заметив оживление, от толпы казаков отделился и решительно направился к ним невысокий, как подросток худой, но героического вида, станичный Атаман Григорий Желтоухий. Остановился перед Петром. Глянул вопросительно на старика, получив разрешительный кивок, обратился к нему неожиданно густым — самый раз командовать — басом.

— Что делать собираешься, Петро, как жить дальше?

Петр вздохнул — натянул рубаху на широкой груди:

— Пойду до Харина, ему люди нужны. Говорят, он отводную канаву собирается строить.

— Правильно решил, — одобрил атаман, — если хочешь, только скажи — я за тебя Антипу словечко замолвлю.

— Спасибо на добром слове, Григорий, — Петр Никитович покачал головой, — схожу сначала сам, а там уж как Бог даст.

— Когда пойдешь?

— Завтра же.

— Ну, смотри, еж ли что, на нашу помощь всегда можешь рассчитывать, мы таких славных казаков в беде не бросаем.

— Благодарю, — у Петра дрогнул голос.

Атаман повернулся к Никише:

— Ну, а у тебя что? Сын пишет?

— Пишет, как же, — оживился Овчаренко, — рассказывает, что загонял их там наш Ботвиньев.

— Загонял!? — атаман довольно хохотнул, — десятник наш молодец, вернется сын со службы настоящим казаком. — Он пригнулся поближе к Никише и словно по секрету, но так, что все слышали, проговорил, — Ботвиньев мне твоего казака намедни в письме нахваливал: добрый рубака получается. — И рассмеялся, переходя к другой группе казаков. Рассмеялся и смущенный Никиша.

— Ну вот, а ты переживал, — хлопнул его по плечу Петр.

— Я на тебя посмотрю, — отозвался Никиша и широко заулыбался.

Долго ещё не расходились казаки. Вспоминали былые сражения, слушали рассказы стариков, хохотали так, что привыкшие к стрельбе кони у привязи вздрагивали и поводили ушами: «Что это, уж не стреляют ли?»

До самого вечера досидели. Пока не начало смеркаться и не захрустел опять под ногами ледок на растаявших было лужах. Петр Никитович в этот вечер вернулся домой успокоенным и уверенным, что у сына все будет хорошо.

Шел 1913 год.

Засада

— Первый пошел, — шепотом сообщил Василий Иванович Куров, рукой отодвигая ветку сирени, в зарослях которой они с Виктором Викторовичем Калашниковым просидели добрых часа полтора. Засели, когда еще только начинало темнеть. А теперь медленно, но неотвратимо накатывала осенняя ночь. Тут еще эти комары. Вроде осень, а этой заразы меньше не становится. Казаки мужественно отмахивались, но о том, чтобы бросить пост и уйти, никто из них даже не думал.