Атаман
Шрифт:
— Ну, тогда что, по домам? До завтра?
— Да, давай по домам. Устали сегодня, завтра все решать будем.
Виктор Викторович ушел первым. Василий Иванович еще постоял перед запертой дверью, прислушался — узник не шевелился. Он посмотрел на ключ от кладовки, висящий рядом с дверью на гвоздике, перевел взгляд на замочную скважину, почесал затылок и… решительно отвернулся.
Поручив на проходной казаку из охраны присматривать за кладовкой, отправился домой. По дороге решил завернуть на дискотеку, музыка которой далеко разносилась по притихшим улочкам станицы. И только вывернул из-за угла в последний проулок перед площадью, как увидел шагающего впереди в том же направлении
— Ну вот и поспит, — улыбнулся про себя Чапай и, окликнув начальника, ускорил шаг.
Атаман, услышав приближающиеся шаги, обернулся.
— А это ты, Иваныч… Куда торопишься?
— Тебя увидел, решил нагнать… Мы там наркомана с Витей выследили. Взяли с поличным.
— И куда дели?
— У нас сидит пока, в кладовке.
— Там же железа всякого полно.
— Мы почти все вытащили, движок старый только остался, он ему не помешает.
— Ну, хорошо. Утром разберемся.
— А ты, Егорыч, тоже на дискотеку?
— Ну да, загляну, все равно домой идти мимо, как у них там обстановка, гляну.
— Я тоже решил заглянуть…
— Самое злачное место в станице.
— После магазина.
— Может, и так. Они друг друга стоят.
Миновали последний поворот, вышли на площадь, где стоял Дом культуры. Фонари опять не горели. Казаки зашагали медленней, внимательно всматриваясь под ноги.
— Слышь, Егорыч, — оборвал молчание Василий Иванович, — все хотел тебе сказать, да, как-то не получалось…
— Что такое? — встревожился Атаман.
— Племяш твой опять полдня на работе не был, а потом пришел с таким ароматом, что хоть нос затыкай.
Атаман нахмурился.
— Вот же, сучонок, а… Ну все, больше ему это с рук не сойдет. Был бы еще не родственник, можно было еще что-нибудь подумать. А так — перед людьми неудобно. Скажут: покрываешь племянничка, а других за то же самое уже давно бы выгнал. И правы будут. — Он решительно повернулся к Чапаю. — Завтра же пришли мне его — будет писать заявление по собственному желанию.
— А ты, это, не круто ли? Может, так обойдемся? Поговоришь еще, постращаешь? Валерка — парень-то неплохой, работящий.
— Работящий, не спорю, но только когда трезвый. Нет, все, решено.
Василий Иванович нахмурился в темноте. Долго шли молча.
— А давай его на пруды охранником отправим, — Василий Иванович оживился, — я тебе еще не говорил, нам председатель предложил пруды взять в собственность — у него они уже совсем до ручки дошли, рыба почти вся повывелась. А ведь какая рыбалка была! Вот такие, — он отмерил на руке почти до плеча, — амуры ловились и толстолобик. Помнишь, пацанами с удочками бегали? И не гоняли особенно, если не наглели. Что для них пару карпов, если в магазин десятками тонн каждый год сдавали.
— Когда он предложил? — оборвал лирическое отступление Атаман.
— Да сегодня после обеда позвонил, тебя не было. Я думал завтра тебе рассказать.
— Пруды — это интересно, — загорелся Атаман, — а кто там сейчас, раньше же Петровна работала, а сейчас вроде на пенсии она.
— А никого там нет. Как тетя Вера ушла, так больше специалистов на прудах и нет. Она Володю — охранника одного учить пыталась, да он больше по другой части оказался — по спирто-водочной.
Атаман на несколько секунд задумался.
— Ну, хорошо. Если с прудами все выйдет, посажу Валерку на шлагбаум, да и по хозяйству пусть помогает. Петровну надо будет попробовать подключить. Недавно видел ее там, где Митрич цыган порол, она же еще ничего такая шустрая.
— Попробуем, что не попробовать. Только тебе надо будет самому к ней доехать, поговорить. Она тебя больше уважает. За что только, не понятно, — улыбнулся в темноте Чапай.
— Ладно, съездим на днях. Смотри, там на лавочке, не наши сидят?
— Да, вроде, они.
Атаман первым свернул с тропинки и направился в сторону угадывающихся в отсветах дискотеки казаков. Василий Иванович поспешил за ним.
Драка
Юре Гойде — пожилому и мирному казаку — водителю автоколонны в субботу выпало дежурить на дискотеке. В напарники ему достался слесарь Колька Самогон. Колька — отдельная страница в истории станицы. Парень с редкой фамилией вырос в семье без отца, пропавшего еще на заре Колькиной жизни, с мамой и бабушкой, тоже женщиной одинокой. Женщины жили тихо, старушка тихая и верующая смотрела за огородом, мать работала уборщицей в школе. Только благодаря должности матери он школу и закончил. Если бы не она, сидеть бы ему по три года в каждом классе, с вечными двойками в дневнике. Из сострадания к маме и со вздохом облегчения его выпустили в срок с троечным аттестатом. Парень выдался крепким, в драки лез по поводу и без, и почти никогда не бывал битым. К 18 годам он уже несколько лет состоял на учете в милиции как завзятый хулиган. Не проходило месяца, чтобы участковый не наведался домой к Самогонам — показать очередное заявление об избиении, рассказать о том, что сына опять видели нетрезвого на улице. Она, соглашаясь, кивала головой и в очередной раз просила простить ее ребенка — он же еще несовершеннолетний. Все были уверены, что уже скоро жизненной школой для парня станет исправительно-наказательная система. Но вышло по-другому. Когда ему стукнул призывной возраст, мать отправилась в район и долго со слезами упрашивала начальника РОВД Семена Семеновича Жигулева — невредного, в общем, мужика, снять сына с учета и отправить в армию «на самую тяжелую службу», чтобы дурь из башки выветрилась. Тот долго не соглашался. В те годы план по призыву выполнялся с запасом, и таких ненадежных, стоящих на учете, забирать на службу не рекомендовали. Но в конце концов сердце у главного милиционера района оказалось не железное, и мужик сдался.
Парень попал в десантную учебку, а оттуда прямиком в Афган, в разведроту. Вернулся через два года с медалью «За отвагу» на груди. Станичники, наблюдающие за становлением Кольки, что называется, с пеленок как парня бесшабашного и хулиганистого, после армии перестали его узнавать. Он почти не изменился внешне — такой же упрямый подбородок, белокурый прямой волос и выстриженные виски. Разве что поухватистей размах в плечах да появилось во взгляде что-то такое, что соринкой застревает в уголках глаз ветеранов любых, даже локальных войн, если они, конечно, не просидели боевые выходы на штабных стульях. И вроде глядеть не мешает сильно, а все видится по-другому. Такое искривление зрения или восстановление до нормы — это смотря откуда смотреть — случается у многих вернувшихся с войны. Знание того, чего лучше бы и не знать.
Неожиданно для всех Колька перестал пить, даже пиво не употреблял. Уже через неделю после возвращения устроился в автоколонну. Мать, почти по Пушкину (знал классик, что писал), радости за сына не пережила и в том же году скончалась. Самогон остался с бабушкой, которая уже с трудом передвигалась и почти не выходила со двора. Разве что иногда добиралась до церкви, чтобы послушать проповедь или песнопения. Схоронив мать, он еще более посуровел и на предложение очередного бывшего товарища поскорбеть по ней за бутылкой поднес к его носу кулак-булыжник и коротко предложил попробовать для начала такое угощение. Больше к нему не приставали.