Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
Сотники склонили головы.
– Ну, тогда сполняйте!
Мотя видел, что стрельцы, сняв осаду, недвижно встали поодаль супротив ворот.
«Что бы это значило? – ломал он голову. – Что еще удумали краснополые?»
Однако вскоре все прояснилось. Бревна тына, высохшие за жаркое лето и еще не успевшие напитаться влагой за несколько прошедших дождей, вспыхнули разом, затрещали, обдав повстанцев жаром.
Кто-то истошным голосом закричал:
– Горим!!!
Вскочив на стоявшую посреди двора телегу, Даниил Сидоров, простирая над повстанцами руки и стремясь пересилить нарастающий гул пожара, крикнул:
– Братья! Вот и настал наш черед, пришел наш последний час! Одно нам осталось: бить врага!
– Веди, атаман! – заревела полутысячная толпа. – Веди на ворога!
Мотя распахнул ворота настежь и, подняв над головой уже испытанное в деле оружие – воротный запор, первым двинулся на стрельцов. За ним хлынули повстанцы.
Бой закипел. Мужики рубились отчаянно. Они понимали, что пощады им не будет. Но силы были не равны.
Воевода Леонтьев, сидя на коне, видел, как меньше становилось воровских казаков, падающих под стрелецкими бердышами, как слабело их сопротивление, и был рад, что его затея с соломой удалась. Он уже представлял, как порадует своим рассказом боярина Долгорукого, а тот, оповестив о победе государя Алексея Михайловича, возвысит его.
Но что-то мешало радости. Что?
В шум боя вошел новый гул, и он нарастал. Ему показалось, что земля дрожит под копытами жеребца.
– Что это? – недоумевая, воскликнул воевода. – Что за наваждение?
Стрельцы, оставленные воеводой в резерве, тоже заволновались.
– Никак конное войско движется, – высказал кто-то предположение.
– Похоже на то, – согласился князь. – Поди, князь воевода Щербатов заскучал в Арзамасе сидючи. Ославился в Исупове, теперь здесь норовят наперед меня стать.
Сотники резервных сотен, слышавшие воеводу, поддакнули ему:
– Хорош гость к столу, а не к похмелью!
Гул все усиливался. Сомнений не оставалось – шло огромное конное войско. Вот только чье оно?
Вскоре загадка разрешилась: из-за поворота лесной дороги показалась плотная колонна повстанцев.
Стрельцы, увидев выползающую из леса конную мужицкую лаву, начали перестроение. Князь поначалу было намерился ударить повстанцам во фланг, но потом, отметив, что новые и новые сотни всадников вытягиваются из леса, бросился к ощетинившимся бердышами и пиками стрелецким приказам.
– Отходить! Отходить! В деревню! – кричал он. – Здесь, на поле, воры сомнут конями! Отходить!
Стрельцы, разомкнув кольцо, начали медленно отступать к Кременкам, обтекая справа и слева пылавший замятинский двор.
Схлестнулось два войска: зазвенели сабли, бердыши, заухали дубины, запели косы, насаженные на длинные рукояти, разнеслись над полем сечи крики, предсмертные хрипы, повалились раненые и убитые под страшные копыта лошадей, захрустели мужицкие косточки, потекла кровушка русская.
Алёна, скакавшая до того впереди войска, перед сомкнутыми стрелецкими рядами оказалась в окружении полусотни молодцов охраны. Это дало ей возможность оглядеться. Двухтысячное конное войско, будучи разделенным двором стольника Андрея Замятина и натолкнувшееся на стену стрельцов, остановилось, а местами отступило, давая стрельцам возможность безнаказанно посылать из пищалей смертоносный свинец.
Хотя помощь пришла поздно и большинство мужиков, стоявших заслоном в Кременках, полегло – главное было сделано. Показав знаменщику направление движения, Алёна ринулась сама, за ней конники Игната Рогова. Другая тысяча, ведомая Семеном Лаврентьевым, получив отпор, устремилась во фланг и тыл стоявшим в шесть шеренг стрелецким приказам. Но те, приученные ко всему, по приказу воеводы Леонтьева развернули две последние шеренги лицом к нападавшим и встретили их плотным огнем из пищалей и карабинов. Повстанцы отхлынули, оставив корчиться на земле до трех десятков мужиков. Увидев, что Алёна с войском отходит, Лаврентьев тоже поспешил к лесу, уводя свою тысячу от губительного ружейного огня. Вскоре все стихло. Лишь только стоны раненых да карканье прилетевшего на кровавое пиршество воронья нарушало тишину. Стрелецкие приказы до самой темноты стояли настороже, опасаясь повстанцев, но те уже были далеко на пути в Темников.
3
Долгорукий, закончив писать, раздраженно расхаживал по горнице. С самого утра ныла печень и мучила изжога, отчего все ему было немило, даже весть о разгроме повстанцев в Кременках не радовала его. Воевода Федор Леонтьев был раздосадован холодным приемом Долгорукого. Обида на боярина камнем легла на душу.
– Много ли стрельцов загубил? – вдруг резко остановившись, спросил боярин.
Леонтьев даже вздрогнул от неожиданности, но устыдившись, что выказал перед боярином свой страх, с вызовом ответил:
– Ты, князь Юрий Олексеевич, никак запамятовал. Четверо стрельцов загинуло да тридцать шесть поранено.
– Не врешь? – впялил свои водянистые глаза боярин, чувствуя, что воевода явно принизил потери.
Леонтьев развел руками: мол, хочешь верь, а хочешь и не верь.
– Это я к тому говорю, что государю нашему – Алексею Михайловичу отпишу о победе над ворами, да и о потерях наших помянуть придется. Ну, да будет о том! – махнул рукой боярин. – Давай-ка воров послушаем, что ты в полон взял.
В горницу ввели есаула Андрея Осипова. Через левую бровь, переносицу и щеку пролегла багровая полоса – след от плети стрелецкого сотника. Глаз заплыл, губы кровоточили, одежда порвана. Однако смотрел есаул на боярина без робости, стоял прямо, высоко подняв голову.
– Кто таков, вор? – подойдя к Осипову, спросил боярин. Андрей, зыркнув на Долгорукого единственно видящим глазом, нехотя ответил:
– Саранского уезду новокрещена Лаврентьева крестьянин Сафронова.
– Откель занесло тебя, холопа нерадивого, в Кременки? Говори, не таись! Не то палачей кликну, – пригрозил боярин.
– А ты меня, боярин, не пужай. Я и сам кого хошь напугаю!
– Дерзишь, вор! А того, поди, не ведаешь, как шкура с живого слазит. Да токмо не сама, ее заплечники крюками сдирают. Не пробовал такого угощения, молодец?
– Не приходилось еще. А коли придется, не заробею! – боднул головой есаул.
– Там видно будет, – примирительно сказал боярин. Есаул ему нравился: не лебезил, не плакался, не просил пощады.
– Так будешь говорить, почто в края эти пожаловал? – повторил свой вопрос боярин.