Атипичная пневмония
Шрифт:
– И нам проповедовать будете? – очень серьезно, почему-то с испугом, спросила Вика.
– А я уже проповедую, – пряча усмешку в усы, весело ответил отец Василий. – А последние три года я что-то здесь на юге подзадержался. Интересные дела здесь происходят. Люди как бы начинают пробуждаться от столетнего сна и вспоминать, что они не Иваны, родства не помнящие, что до них на этой земле жили сорок поколений их предков со своим оригинальным укладом и организацией жизни. Все больше начинают вспоминать о своем казачестве, причем с упором не на внешнюю сторону, как было лет десять-двадцать назад, а на конкретные дела и проблемы.
Свирский, разливавший в это время свежезаваренный чай из котелка, раздраженно поморщился. Покончив с этим занятием и поставив котелок на землю, пошел в наступление на священника:
– И как вы видите эту самую святую Русь? По-уваровски? Православие, самодержавие, народность?
Поп, шумно и с видимым удовольствием отхлебывающий мелкими глотками из пластикового стаканчика, а в перерывах между ними азартно дующий на чай и обожженные пальцы, словно и не заметив колкости профессора, удовлетворенно, с выражением полнейшего блаженства на загорелом морщинистом лице, произнес:
– Это, Анатолий Львович, не чай, это – божественная амброзия, жаль только сахару маловато. Обещайте, что научите меня так же заваривать. Обещаете?
– Обещаю, обещаю, – рассмеялся Свирский.
– Я, многоуважаемый Анатолий Львович, – продолжал поп, – вовсе не ретроград какой-то и не сумасшедший, между прочим. И прекрасно понимаю, что живем мы с вами в первую половину XXI века, и что было правильно во времена графа Уварова, то вряд ли сгодится сейчас. Но в чем нельзя не согласиться с графом, так это то, что нации нужна некая объединяющая идея, некая общая цель.
– И вы смогли бы вот так по-уваровски точно и емко ее сформулировать? – спросил Виктор, у которого неожиданно проснулся интерес к этому разговору.
– Нет, что вы, – вдруг смутился отец Василий, – так – нет… Ведь это же классика… Но попробовать можно. Конечно, это не так красиво звучит, но… Суть проблемы отражает. Я думаю…
– Ну, ну, – подбодрил его Свирский.
– Что ж, извольте, – было заметно, что отец Василий не кокетничает, что он действительно смущен, – крепкая богатая семья, здоровая нация, справедливое общество.
– Ну-у, – протянул Колосов, – в принципе, чего больше можно пожелать каждому отдельному человеку, как не богатства, здоровья и справедливости?
– А как же свобода личности? – спросил Анатолий Львович. – Разве она не достойна национальной идеи?
– Бог – Создатель, Творец абсолютно свободен по определению. А человек – творение Божие, созданное им по своему образу и подобию. Следовательно, человек тоже свободен. Каждый из нас рождается внутренне свободным, а уж как мы с этой свободой поступаем в течение своей жизни – это уж дело личного выбора и, наверное, совести. Но я понял ваш вопрос. – Священник жестом остановил профессора, рвущегося продолжить спор, – Вы имеете в виду несвободы внешние. Но ликвидация внешних несвобод не может быть национальной идеей, недостижимо прекрасной целью нации, к которой можно приближаться бесконечно близко, но так никогда и не достичь. Внешние несвободы надо ликвидировать мимоходом, как вы миряне говорите, в рабочем порядке.
– Позвольте, позвольте, милейший отец Василий, – насел на него Свирский, – а что это у вас всюду нация да нация? Вы националист, да? Но ведь в России не только русские живут. А их как, побоку, да? Не учитывать их интересов?
– Ну почему же не учитывать? – Священник, задумавшись, потер пальцем длинный горбатый нос. – Для внешнего мира все мы Russians, без всякого деления на русских и россиян. А это, поверьте, самое верное доказательство нашего единства и единства наших интересов. А все остальное от лукавого.
– Хорошо, – продолжал кипятиться Анатолий Львович, – так кого же тогда вы считаете истинно русским?
– Да вы не кипятитесь так, – лукаво улыбнулся поп, – я правильный ответ знаю. Истинному интеллигенту положено отвечать, что русский – это тот, кто позиционирует себя в рамках великой русской культуры. Да? Но… вот я вам по-другому скажу. Как-то, давно видел я по телевизору сюжет. Приехал в глухую российскую деревеньку негр. Женился на местной девке. Живет, землю пашет, да еще местным старухам одиноким помогает. Он и по-русски-то говорит через пень-колоду, а слова такого «культура» и слыхом не слыхивал, но для меня он русский больше, чем те, кто этих самых старух в одиночестве бросил. Вот кому за державу обидно, вот тот и русский. Кто готов для нее работать до беспамятства, кто жизнь за нее готов отдать… кто жалеет ее, убогую… вот тот и русский.
Солнце уже давно закатилось за правый берег Дона. Только там, где еще недавно было солнце, тонкой полоской разливалась над берегом серо-желтая хмарь, а на востоке уже сгущались синие сумерки, скапливающиеся черными чернильными лужами возле каждого бугорка, каждой едва заметной неровности почвы. Хутор Ромашков растворялся в ночи, исчезая на глазах, как заколдованный замок. В густеющем, напитывающимся влагой, как губка, воздухе стоял монотонный шум, наполняющий вечернюю степь от края и до края; беспрестанно трещали кузнечики, где-то поблизости надоедливо скрипела цикада, посвистывали перепела, а в зарослях у реки начинала пробовать голос какая-то птаха.
Фф-фь-ю-ю, – вдруг разрезал воздух, как нагайкой, разбойничий посвист, а вслед за этим прогремели два выстрела, дробясь и множась эхом от зеркальной поверхности реки.
Из-под берега, в том месте, где оставался на якорях брошенный плот, вынеслись три всадника и галопом рванули в сторону хутора.
Все повскакали на ноги, Виктор и Мишка ухватились за автоматы, а отец Василий принялся затаптывать и разгребать еще тлеющие угли костра, от чего искры полетели вверх и во все стороны. Оттуда же, откуда и первая, показалась вторая группа всадников, заметивших сноп искр, поднятых попом.
– Кто такие? – громко заорал всадник, осаживая лошадь прямо перед носом у отца и сына Колосовых, держащих автоматы наизготовку.
– А вы кто такие? – не менее задиристо гаркнул Мишка.
Всадников было шестеро. Первый, бывший, видимо, старшим в группе, был одет в летнюю казачью форму времен Первой мировой; белую гимнастерку и синие галифе с широкими красными лампасами, остальные – кто во что горазд, кто – в камуфляж, а кто – и в обычную майку с джинсами. У старшего и еще у двоих были в руках охотничьи двустволки, еще трое были просто с нагайками.