Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление (др. перевод)
Шрифт:
— Итак, у вас нет никаких претензий к «Таггерт Трансконтинентал»?
— Никаких.
— Но, может быть, вы передумаете, когда услышите о том, что намереваюсь предложить вам я.
— Простите, мисс Таггерт. Я не могу этого сделать.
— Может быть, я все-таки сделаю вам свое предложение?
— Да, если вам угодно.
— Поверите ли вы мне на слово, если я скажу, что решила предложить вам некий пост еще до того, как вы попросили меня принять вас? Я хочу, чтобы вы знали это.
— Я всегда верю вам на слово, мисс Таггерт.
— Я хочу предложить вам место управляющего отделением Огайо нашей дороги.
На лице Келлога не отразилось никакой реакции, слова эти, похоже, значили для него не больше, чем для дикаря, никогда не слыхавшего о железной дороге.
— Я не хочу этого места, мисс Таггерт, — просто ответил он.
Сделав паузу, она проговорила напряженным голосом: — Назовите свои условия, Келлог. Скажите, сколько вы хотите получать, вы нужны мне. Я могу дать вам больше, чем предложит любая другая железная дорога.
— Я не намереваюсь работать на железных дорогах.
— Мне казалось, вы любите свою работу.
За время этого разговора он впервые обнаружил какие-то признаки чувств: глаза его чуть расширились, и со странным тихим упорством в голосе он ответил:
— Люблю.
— Тогда скажите мне, чем я могу удержать вас? — Слова эти прозвучали столь непосредственно и откровенно, что явно проняли его.
— Наверно, я поступил неправильно, явившись к вам с просьбой об увольнении, мисс Таггерт. Я понимаю, что вы хотели услышать от меня причины моего решения, чтобы сделать мне контрпредложение. Поэтому мое появление здесь как бы говорит о том, что я готов для сделки. Но это не так. Я пришел к вам только потому что… потому что хотел сдержать свое слово.
Внезапная пауза, словно мгновение озарения, открыла Дагни, как много значили для Келлога ее интерес и просьба; и что решение далось ему не просто.
— Послушайте, Келлог, неужели мне нечего предложить вам? — спросила она.
— Нечего, мисс Таггерт. Увы, ничего.
Он повернулся, чтобы уйти. И впервые в жизни Дагни ощутила свое поражение и беспомощность.
— Но почему? — спросила она, обращаясь в пространство.
Молодой человек остановился, пожал плечами и улыбнулся… на мгновение он словно ожил, и более странной улыбки ей еще не приходилось видеть: в ней было и тайное веселье, и сердечный надлом, и бесконечная горечь. Он ответил вопросом:
— А кто такой Джон Голт?
ГЛАВА II. ЦЕПЬ [1]
Все началось с нескольких огоньков. Когда поезд линии «Таггерт» подкатывал к Филадельфии, в темноте появилась редкая россыпь ослепительных огней; присутствие их на пустынной равнине как будто не могло иметь никакой определенной цели, однако их яркость таковую цель подразумевала. Праздные пассажиры без особого интереса смотрели в окна.
1
В оглавлении дано — Цепочка.
Затем появился черный силуэт строения, едва угадывавшийся на фоне неба, потом возле путей выросло высокое здание; в окнах его не было света, и отражения освещенных вагонов одно за другим проскакивали по стеклам.
Встречный товарняк закрыл собой окна, наполнив вагон торопливой кляксой шума. Во внезапно возникшем разрыве, над плоскими вагонами, пассажиры могли разглядеть силуэты далеких зданий, вырисовывавшихся на красноватом горизонте; багровое зарево неровно пульсировало, словно бы дома дышали.
Когда товарняк проскочил дальше, пассажиры увидели угловатые здания, окутанные кольцами пара. Лучи нескольких сильных прожекторов нарезали кольца дольками. Пар был багров, как и само небо.
Далее появилось нечто, похожее, скорее, не на здание, а на оболочку из стеклянных шахматных клеток, охватывавшую балки, краны и фермы единой ослепительной полосой огня.
Пассажиры не могли осознать всей сложности этого протянувшегося на мили города, работавшего, не обнаруживая признаков человеческого присутствия. Перед ними вырастали башни, похожие на скрученные небоскребы, повисшие посреди воздуха мосты, раны в стенах, извергавшие огонь. Потом сквозь ночь поползла вереница багровых цилиндров; это горел раскаленный металл.
Возле путей появилось конторское здание. Крупное неоновое панно на его крыше осветило внутренности пролетавших мимо вагонов. Оно гласило: РИАРДЕН СТИЛ.
Один из пассажиров, профессор экономики, обратился к своему спутнику: «Какое значение имеет отдельная личность в титанических коллективных достижениях нашего индустриального века?»
Другой, журналист, уже вносил в свой блокнот заметку для будущей статьи. «Хэнк Риарден принадлежит к той разновидности людей, которые лепят свое имя на все, к чему прикасаются». Уже из этой фразы можно составить себе представление о характере Хэнка Риардена.
Поезд все спешил во тьму, когда за длинным зданием рванулся к небу язык красного пламени. Пассажиры не обратили на вспышку никакого внимания; новую плавку, выпуск раскаленного металла из печи никак нельзя было отнести к числу событий, которые их учили замечать.
Это была первая плавка риарден-металла, первый заказ на него.
Первый прорыв жидкого металла на волю сделался подобием наступившего вдруг утра для людей, стоявших у жерла печи. Хлынувшая из него узкая струйка металла светилась чистым, добела раскаленным солнечным огнем. Над нею клубились облака черного пара, подсвеченного багрянцем. Неровными спазмами рассыпались фонтаны искр, казавшихся каплями крови, вытекающей из разорванной артерии. Воздух был растерзан в клочья, он грел ярым пламенем, которого не было, красные пятна кружили и рвались вон из пространства, словно бы не желая оставаться внутри созданной человеком конструкции, словно бы стремясь разрушить колонны, балки, мосты кранов над головой. Однако сам жидкий металл не обнаруживал никакой агрессивности. Длинная белая полоса с виду напоминала атлас и светилась дружелюбной улыбкой. Она покорно текла из глиняного устья между двумя хрупкими берегами. А потом падала на двадцать футов вниз, в ковш, вмещавший две сотни тонн. Поток рассыпал звезды, выпрыгивавшие из его ровной глади, и казавшиеся столь же ласковыми и невинными, как искры, брызжущие из детских бенгальских огней.
Только в самой близи становилось заметно, что белый атлас кипит. Время от времени из него вылетали брызги, падавшие на землю у желоба; жидкий металл, соприкасаясь с землей, остывал, вспыхивая огнем.
Две сотни тонн металла, более твердого, чем сталь, и ставшего жидким при температуре четыре тысячи градусов, могли разрушить любую стену здания, убить всех, кто работал возле потока. Однако каждый дюйм пути его, каждый фунт давления и даже количество молекул внутри были просчитаны и назначены указанием осознанной воли, трудившейся над процессом в течение десяти лет.