Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление (др. перевод)
Шрифт:
Остаток прежнего чувства, еще трепетавший в душе ее, предназначался не мужчине, встреча с которым ей предстояла; это был вопль протеста против святотатства, против разрушения того, что должно было стать подлинным величием.
В промежутке между домами она увидела башни «Уэйн-Фолкленда». Что-то дрогнуло в сердце, ноги на мгновение остановились. А потом она уверенно продолжила путь.
К тому времени, когда Дагни вступила в мраморный вестибюль, когда она поднялась на лифте, когда пошла по широким, крытым коврами, не знающим шума
Не сомневаясь в собственном гневе, она постучала в дверь. Голос за нею ответил:
— Войдите.
Рывком распахнув дверь, Дагни вошла.
Франсиско Доминго Карлос Андрес Себастьян д’Анкония сидел на полу и играл в шарики.
Никто и никогда не задавался вопросом, хорош ли внешне Франсиско д’Анкония; подобная мысль казалась неуместной; если он входил в комнату, смотреть на кого-то другого было уже невозможно. Его высокая, стройная фигура казалась слишком подлинной для современности, а двигался он так, словно за плечами его развевался кавалерийский плащ. Общее мнение утверждало, что он наделен жизненной силой здорового зверя, однако существовали смутные подозрения в его ошибочности. Он был наделен жизненной силой здорового человека, предметом, настолько редким, что никто не мог опознать его. Франсиско был наделен силой уверенности.
Никто не называл его внешность латиноамериканской, ее, скорее, следовало определить как латинскую в исходном смысле этого слова — не испанской, а принадлежащей Древнему Риму. Тело его казалось спроектированным в качестве упражнения в изысканности стиля, составленного из мощного торса, тугой плоти, длинных ног и быстрых движений. Черты его были вылеплены со скульптурной точностью. Зачесанные назад прямые черные волосы, загорелая кожа подчеркивали удивительный цвет глаз: прозрачную синеву. Открытое лицо немедленно отражало его чувства, как если бы ему нечего было скрывать от людей. Голубые глаза оставались спокойными и неизменными; они никогда не выдавали его мыслей.
Франсиско сидел на полу своего номера в ночной пижаме из тонкого черного шелка. Раскиданные вокруг него по ковру шарики были изготовлены из полудрагоценных камней его родины: сердолика и горного хрусталя. Он не поднялся, когда Дагни вошла, и только посмотрел на нее снизу вверх; хрустальный шарик в его руке казался слезинкой. Франсиско улыбнулся, прежней, дерзкой и ослепительной улыбкой своего детства.
— Привет, Чушка!
И она услышала собственный голос, с беспомощной радостью отвечающий ему:
— Привет, Фриско!
Дагни смотрела ему в лицо; оно осталось тем же, что было знакомо ей. На нем не было никаких следов той жизни, которую он вел, как и той растерянности, которую видела она в последнюю проведенную с ним ночь. На нем не было отпечатков трагедии, горечи, напряженности — только слепящая насмешка, зрелая и четкая, опасно непредсказуемое веселье и огромная, не знающая вины чистота духа. Это немыслимо, решила она, еще более немыслимо, чем все остальное.
Он пристально изучал ее взглядом: расстегнутое поношенное пальто, приспущенное с плеч, и стройное тело в сером костюме, похожем на форменную одежду.
— Если ты пришла сюда в таком виде затем, чтобы скрыть от меня, насколько ты хороша, — сказал он, — то ошиблась. Ты — очаровательна. Мне хотелось бы объяснить тебе, какое это облегчение — видеть женское лицо, наделенное несомненным интеллектом. Но ты не захочешь слушать меня, потому что пришла не за этим.
Слова эти, неуместные сразу во многих отношениях, были произнесены настолько непринужденно, что немедленно вернули ее к реальности — к гневу и причине ее визита. Оставшись стоять, Дагни бесстрастно поглядела на него сверху вниз, отказывая Франсиско не только в прежнем знакомстве, но даже в возможности оскорбить ее. Она проговорила:
— Я пришла сюда, чтобы задать тебе один вопрос.
— Слушаю.
— Когда ты говорил репортерам, что прибыл в Нью-Йорк, чтобы стать свидетелем фарса, какой фарс ты имел в виду?
Он громко расхохотался как человек, редко получающий возможность порадоваться неожиданности.
— Именно это я и люблю в тебе, Дагни. В настоящее время Нью-Йорк населяют семь миллионов человек. И из этих семи миллионов лишь ты одна поняла, что я имел в виду вовсе не скандальный развод Вейлей.
— Что же ты имел в виду?
— Твои предположения?
— Несчастье с Сан-Себастьяном.
— А вот это куда более интересно, чем какой-то там развод.
Безжалостным и торжественным тоном прокурора Дагни произнесла:
— Итак, ты сделал это осознанно, хладнокровно и преднамеренно.
— А тебе не кажется, что будет лучше, если ты снимешь пальто и сядешь?
Дагни поняла, что ошиблась, вложив в ответ слишком много чувства.
С презрением отвернувшись, она сняла пальто и отбросила его в сторону. Франсиско не поднялся, чтобы ей помочь. Дагни села в кресло. Он остался на полу, чуть поодаль, однако казалось, что он сидит у ее ног.
— Итак, что я сделал хладнокровно и преднамеренно? — спросил он.
— Провернул всю аферу с Сан-Себастьяном.
— И каковы же были мои намерения?
— Именно это мне и хотелось бы узнать.
Он усмехнулся, как если бы она попросила его на пальцах растолковать ей сложную, требующую целой жизни научную проблему.
— Ты знал, что рудники Сан-Себастьян не стоят ни гроша, — сказала она. — Ты знал это еще до того, как затеял это злосчастное дело.
— Тогда почему же я начал его?
— Только не надо рассказывать мне, что ты ничего не приобрел. Я знаю. Знаю, что ты потратил пятнадцать миллионов долларов. И, тем не менее, это было сделано с какой-то целью.
— А ты можешь представить себе мотив, способный заставить меня пойти на это?
— Нет. Не могу.
— Разве? Ты считаешь, что я располагаю великим умом, огромными знаниями и творческим потенциалом, и посему любое мое предприятие должно оказаться успешным. А потом утверждаешь, что у меня не было желания потрудиться на благо Мексиканской Народной Республики. Непонятно, тебе не кажется?