Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод)

Рэнд Айн

Истоком этого чувства были те минуты, когда она останавливалась с внезапным удивлением в каком-то темном подземном уголке и слышала слова, всплывавшие в ее сознании «Это моя железная дорога», — когда смотрела на вибрирующий от стука далеких колес свод. «Это моя жизнь», — когда ощущала внутри какой-то сгусток напряжения. «Это моя любовь», — когда думала о человеке, который, возможно, находился где-то в этих туннелях. «Между этими тремя вещами не может быть конфликта… в чем я сомневаюсь?.. Что может разлучать нас, здесь, где место только ему и мне?..» Потом, вновь осознав положение вещей, твердо продолжала идти дальше с тем же чувством нерушимой преданности, но слыша иные слова: «Ты запретил мне искать тебя, можешь проклясть

меня, можешь меня бросить… Но по праву того факта, что я жива, я должна знать, что и ты жив… я должна увидеть тебя живым… Не остановиться, не заговорить с тобой, не коснуться тебя, только увидеть…» Она его не видела. И прекратила поиски, когда заметила любопытные, удивленные взгляды подземных рабочих.

Дагни организовала собрание путевых рабочих терминала под надуманным предлогом укрепления их духа. Она устраивала это собрание дважды, чтобы оглядеть всех поочередно, при этом повторяла ту же самую невразумительную речь, испытывая стыд оттого, что произносит банальности, и гордость оттого, что для нее это уже не имеет значения, глядела на изможденные, озлобленные лица людей, которым было все равно, заставляют их работать или выслушивать бессмысленные речи. Однако в толпе рабочих она не видела его лица. «Все присутствуют?» — спросила Дагни мастера. «По-моему, да», — равнодушно ответил он.

Она околачивалась у входов в терминал, разглядывая шедших на работу людей. Но входов было много, а места, откуда можно наблюдать, оставаясь незамеченной, не было. Она стояла в сумерках на блестевшем от дождя тротуаре, прижавшись к стене склада, подняв к скулам воротник пальто, капли дождя падали на поля ее шляпы, стояла видимой с улицы, зная, что во взглядах проходящих сквозят узнавание и удивление, зная, что бдение ее опасно бросается в глаза. «Если среди них был Джон Голт, кто-то мог догадаться о причинах моего стояния там… если среди них не было Джона Голта… если бы в мире не было Джона Голта, — размышляла она, — то не существовало бы опасности, и не существовало мира».

«Не существовало бы ни опасности, ни мира», — думала Дагни, идя по улицам в районе трущоб к дому номер «367», который был или не был его домом. Она задавалась вопросом, что ощущает человек, ждущий смертного приговора: страх, гнев, беспокойство, только ледяную бесстрастность света без тепла или познания без ценностей.

От ее ноги отлетела со стуком жестяная банка, этот звук слишком долго и слишком громко бился о стены словно бы покинутого города. Улицы казались опустевшими из-за изнеможения, а не отдыха, словно люди за стенами не спали, а лежали, свалясь без сил. «Он будет в этот час дома после работы, — подумала Дагни, — если он все еще работает… если у него все еще есть дом…» Она поглядела на трущобы: крошащаяся штукатурка, облезающая краска, выцветшие вывески разорившихся магазинов с ненужными товарами в немытых витринах, с прогнутыми ступенями лестниц, по которым опасно подниматься, бельевые веревки, где висела непригодная для носки одежда. Все это погубленное, заброшенное, незавершенное — искореженные памятники проигранного соперничества с двумя врагами: «нет времени» и «нет сил». И Дагни подумала, что Голт прожил здесь двенадцать лет, хотя у него была потрясающая способность облегчить труд человеческого существования.

Какое-то воспоминание никак не приходило на ум, однако она все же вспомнила: это место называлось Старнсвилл. Дагни содрогнулась. «Но ведь это же Нью-Йорк!» — мысленно выкрикнула она в защиту того величия, которое любила; потом услышала произнесенный с непреклонной суровостью приговор своего разума: город, оставивший его на двенадцать лет в трущобах, проклят и обречен на будущее Старнсвилла.

Потом это вдруг перестало иметь значение; Дагни испытала странное потрясение, словно от внезапно наступившей тишины, какое-то ощущение оцепенения внутри, которое приняла за ощущение покоя: над дверью старого дома она увидела номер «367».

Дагни

подумала, что она спокойна, только время неожиданно утратило непрерывность и разбило ее восприятие на отдельные эпизоды: она осознала тот миг, когда увидела номер дома, потом тот, когда взглянула на список жильцов на доске в пахнувшем плесенью вестибюле и увидела слова: «Джон Голт, пятый этаж, задняя сторона», которые нацарапал карандашом кто-то безграмотный. Затем последовало мгновение, когда она остановилась у лестницы, глядя вверх на исчезающие углы перил, и внезапно прислонилась к стене, дрожа от ужаса, потом тот миг, когда ощутила касание ногой первой ступеньки, следом единую, неразрывную последовательность легкости, подъема без усилий, сомнений и страха, ощущение лестничных маршей, уходящих вниз под ее уверенными шагами, словно инерция ее неудержимого подъема исходила из прямоты ее тела, расправленности плеч, подъема головы и серьезной, ликующей уверенности, что в момент окончательного решения она ждала от жизни не катастрофы в конце подъема по лестнице, который занял у нее тридцать семь лет.

На верхнем этаже Дагни увидела узкий коридор, стены его тянулись, сужаясь, к неосвещенной двери, до ее сознания дошел скрип половицы под ногами. Она ощутила нажим пальца на кнопку звонка, услышала звонок в неизвестном пространстве за дверью. Она ждала, услышала отрывистый скрип доски, но он донесся с нижнего этажа. С реки доносился протяжный гудок буксира. Потом Дагни поняла, что упустила какой-то отрезок времени, потому что следующий миг походил не на пробуждение, а на рождение: два звука словно бы вытаскивали ее из пустоты — звук шагов за дверью и поворачиваемого в замке ключа. Но ее словно бы не существовало до той минуты, пока перед ней вдруг не открылась дверь, и возникшим на пороге человеком был Джон Голт. Он стоял в дверном проеме, одетый в широкие брюки и рубашку, чуть склоняясь вбок.

Дагни поняла, что его глаза уловили этот миг, потом быстро окинули взглядом прошлое и будущее, этот молниеносный процесс вычислений привел настоящее под контроль его сознания. Когда складка на рубашке шевельнулась от его дыхания, Дагни увидела улыбку радостного приветствия.

Она не могла шевельнуться. Голт схватил ее за руку, рывком втащил в комнату. Она ощутила теплоту его губ, стройность его тела сквозь внезапно ставшую враждебной плотность своего пальто, увидела смех в его глазах. Снова и снова она ощущала прикосновение его губ, дышала тяжело, словно задерживала дыхание, поднимаясь по лестнице. Она спрятала лицо между его шеей и плечом, чтобы держать его руками, пальцами и кожей щеки.

— Джон… ты жив…

Вот и все, что она смогла сказать.

Он кивнул, словно поняв, что эти слова были сказаны в объяснение.

Потом поднял ее упавшую шляпу, снял с нее пальто и отложил в сторону, посмотрел на ее стройную, дрожащую фигуру с искрой одобрения в глазах, провел рукой по ее облегающему свитеру с воротником-стойкой, придающему ей хрупкость школьницы и собранность бойца.

— В следующий раз, — сказал Голт, — надень белый. Он будет смотреться замечательно.

Дагни осознала, что одетой так никогда не появлялась на людях, что такой она была дома, в бессонные часы этой ночи, и засмеялась, вновь обретя способность смеяться: она никак не ожидала, что такими будут его первые слова.

— Если следующий раз будет, — спокойно добавил Голт.

— Что… ты имеешь в виду?

Он подошел к двери и запер ее.

— Присаживайся.

Дагни осталась стоять, она решила осмотреть комнату. Это была длинная пустая мансарда с койкой в одном углу и газовой плитой в другом, немного деревянной мебели, голые половицы, подчеркивающие длину комнаты, единственная лампа, горящая на письменном столе, закрытая дверь в тени за пределами круга света от лампы, а за огромным окном — Нью-Йорк, протяженность угловатых зданий и рассеянных огней с небоскребом Таггертов вдали.