Атлантический Штамм
Шрифт:
– Не против чего? – мне было даже лень говорить.
– Твоей кандидатуры. На роль босса. Лет через пять станешь мэром, может, через восемь. Вся торговля, туризм, дайвинг в твоих руках. Живи, в масле катайся. Можно свою волейбольную команду сколотить из хороших ребят, будут участвовать на материке. А твой дружок Франц, пусть катится в Нант. Пусть получает гранты. Дюбуа сделает так, чтоб на Бен-Иль проливался постоянно дождь из франков. Ну разве не хорошо, а?
– А ты? Ты-то что так стараешься за меня? – я пристально смотрел ей в глаза.
– У каждого сильного мужчины
– Что с отцом? – перевел я разговор.
Она села и начала деловито натягивать домашнее платье.
– Адриан очень плох. Вчера мы были у доктора, в Ле-Пале. Он направил нас на материк на обследование. Сказал, что дело крайне паршиво и если он и останется жив, то станет инвалидом, дурачком. И это в лучшем случае.
Через два дня мы были на приеме в клинике в Нанте. Черноволосый врач, в очках и дорогих часах на руке, вышел к нам в коридор, неся в руках лист с результатами томографии и еще кучу разных бумажек с печатями и графиками.
Посмотрел на меня и Марию (отец был в палате).
– Вы понимаете, что ему осталось полгода? – его голос был как-то странно спокоен.
– Да вы что?? – Мария, когда хотела, прекрасно играла роль безутешной жены.
– Опухоль размером с мяч для пинг-понга. В височной доле мозга.
Я знал, что отец рано или поздно умрет. Это свойственно людям. Но вот так, так быстро?
– Доктор! Каких-то полгода назад он был здоров как бык! – вскричал я – проверьте еще раз!
– Крайне высокая динамика развития раковых клеток. Пардон, но диагноз не подлежит сомнению. Мы провели все необходимые анализы. Могу выписать Вам уколы для облегчения страдания больного. Последние месяцы его будут терзать жуткие боли. Правда, они не очень дешевые.
Все рушилось. Жизнь становилась серой, даже черной! Отца я любил, несмотря на то, что он никогда по-настоящему не был со мной даже попросту ласков. А теперь я смотрел в его изможденное лицо, искаженное страданиями и слезы, катились по моим щекам.
Возвращение домой и остаток жизни отца стали непрерывной цепью страданий. В течение первого месяца он еще выходил на прогулки вокруг дома, беседовал с соседями, сидел подолгу на кресле качалке и задумчиво смотрел в туманную атлантическую даль. Говорил всё меньше и тише, ел мало и неохотно. Мария, надо отдать ей честь, вела себя как заботливая и любящая супруга, всячески его обхаживала, готовила ужасно несоленые и несладкие каши из протертой крупы для его стремительно умирающего желудка, за руку водила в туалет, меняла на нем белье. Не забывала она и меня, старательно ублажая ночами, нападая на меня с жаркими поцелуями. Поражаюсь до сих пор, какая в этой женщине была сила духа и стремление идти к цели!
Доктор ошибся. Отец расстался с жизнью через три месяца, а не через полгода, за несколько дней до моего выпуска.
На моих глазах здоровый и сильный мужчина превратился в высохший кусок материи. На второй месяц после возвращения из больницы он перестал выходить на улицу. Лежал постоянно на своей кровати, ставшей для него последней постелью в жизни. Перестал смотреть телевизор и слушать радио, жуткая болезнь разъедала его изнутри словно кислота. Он потерял сон и почти перестал говорить.
Иногда он дико и страшно кричал, а его тело словно превращалось в некое полено, которое было невозможно ни разогнуть, ни пощупать. Мария срочно делала ему укол, а когда она была на работе, этим занимался я и то, что я испытывал тогда, не передать никакими строками. На меня смотрели обезумевшие от адской боли, глаза, в которых плескалось страдание. От его тела пахло могилой, кожа лопалась на руках, обнажая вены!
Нам приходилось обкладывать его тело, уже похожее на мумию, льдом, чтобы как-то сбить запах гниющей заживо плоти. Иногда он что-то шептал, просил иногда пить, но его рвало черной желчью, волосы слезали отовсюду словно старый парик.
За несколько дней до своего конца отец утратил разум. Из его глотки неслись какие-то хрюкающие звуки вперемешку с клокочущими остатками речи. Он смотрел на нас непонимающими, абсолютно бессмысленными глазами, из которых струился гной! Ногти отрывались от его пальцев, из ушей вытекала какая-то светло-коричневая жидкость. В его комнате стоял удушающий смрад, мухи летали над еще живым полутрупом, создавая эсхатологическую картину дантова ада!
Смерть стояла передо мной во всей своей неприглядности, ужасающей наготе. Это была первая смерть в моей жизни, и она оказалось ужасной, неоправданно жестокой по отношению к умершему. Гораздо гуманнее было, на мой взгляд, дать ему дозу опиума, достаточную для того чтоб он уснул навечно. Но христианская мораль не позволяла этого, заставляя испить чашу страданий до конца, дабы человек представал перед Богом не с розовыми щечками, довольный и счастливый, а измученный адскими страданиями, проклинающий всё на свете, израненный и покалеченный.
В будущем я никогда не допускал, чтоб мои жертвы мучились таким образом.
Священник буднично отпел его в церкви Ле-Пале. Гроб был закрыт, ибо от лица покойного не осталось ничего человеческого.
Священник сказал дежурную проповедь и почтил ушедшего несколькими фразами в стиле «сколько тунца он поймал» и прочее. Пришло с пару десятков артельщиков. Франциск Канье тоже был среди редкой толпы, стоял и смотрел на то как я и несколько рыбаков выносили черный гроб из церкви, несли его на плечах до старого грузовика, на котором отвезли до парома. Была весна и невыносимый гвалт чаек сопровождал нас неумолчным гулом.
Как и мою мать, отец упокоился на одном из кладбищ Нанта. Рядом с ней не получилось, ибо её могилу мы не нашли по причине крайней запущенности. С самой её смерти ни я, ни отец, ни тем более Мария ни разу не навещали её последнее прибежище.
Гроб опустили и забросали землей. Воткнули табличку с именем и годами жизни. Я расплатился с могильщиками и присел на скамейку рядом с могилой. Сидел и смотрел как комья сырой земли скатываются с верха холмика. Маленькая пташка прилетела и стала клевать безглазых земляных червей, оказавшихся на поверхности после копки.