Атлантида
Шрифт:
— Как, ты не знаешь? — воскликнул наконец он. — Ты, вероятно, очень недолго пробыл под водой? Сколько минут?
Вместо ответа раздался только тяжелый вздох.
— Может быть, ты был без сознания? Рене молчал.
— Тебя, кажется, нашли плавающим на пустой бочке? — продолжал доктор. — Откуда она взялась?
Снова нетерпеливое движение плечами и головой, как будто больной старался отогнать от себя докучавший ему шум. Казалось, слова друга раздражали его, и все усилия вызвать его на разговор оставались безуспешными.
— Ну, мой милый, — воскликнул наконец Патрис, раздраженный в свою очередь этим молчанием, — твоя холодная ванна, видимо, сильно подействовала на тебя. Ты хоть и не болен, но в таком расположении духа, что мне лучше уйти, так как я тебя стесняю!
С этими словами доктор направился к двери, что заставило Рене повернуться.
— Патрис! Этьен! — воскликнул он. — Не сердись, вернись! Ты ведь знаешь, что я тебя люблю и рад твоему приходу. Не бросаться же мне тебе на шею, чтобы доказать это!
— Никто ничего подобного не просит, да и твой прием слишком далек от этого!
Рене снова тяжело вздохнул и грустно опустил голову.
— Ну, вот, опять начинается! — воскликнул доктор. — Что означают твои вздохи? Можно подумать, что у тебя на душе какая-то ужасная тайна! Уж не наслушался ли ты пения сирен и так очарован ими, что ни о чем больше не можешь думать!
К великому удивлению доктора, при этих словах яркая краска покрыла бледное лицо Рене, а на губах заиграла улыбка.
Оба молодых человека пристально молча смотрели друг на друга; наконец Патрис прервал тягостное молчание.
— Послушай, объяснись же, прошу тебя, — проговорил он, но Рене уже снова впал в прежнюю апатию.
— К чему? — наконец возразил он усталым голосом, — ты ведь мне все равно не поверишь…
— Почему же?..
— Да потому, что я должен рассказать тебе такие безумные, невероятные вещи, что ты сочтешь меня за сумасшедшего. Я бы сам подумал, что видел все это во сне, если бы у меня не осталось вещественного доказательства всего случившегося.
— Да, черт возьми, говори же яснее! Ты можешь вывести святого из терпения!
Рене несколько минут хранил молчание, как будто собираясь с мыслями.
— Пощупай у меня пульс, — наконец проговорил он. — Видишь, у меня ведь нет лихорадки?
— Ни малейшей! Твой пульс так же ровен и спокоен, как мой.
— Посмотри теперь на меня! Похож ли я на человека с расстроенным рассудком или в бреду?
— Ничуть! Ты просто не в духе!
— Значит, ты поверишь всему, что я скажу тебе?
— Конечно, если ты мне дашь слово, что говоришь серьезно!
— Даю тебе честное слово, что все, что я тебе расскажу, истинная правда! И все-таки я не могу решиться…
— Полно же! Я никогда не предполагал, что ты так нерешителен!
— Да, потому что ты никогда не видал меня в подобных обстоятельствах. Этьен, ты ведь мой самый лучший друг, мой старший брат. Для чего же стал бы я тебя обманывать? То, что я расскажу тебе, необъяснимо, но все — истинная правда. Я решил никому не говорить об этом, будучи уверен, что мне не поверят, но ты сам просишь меня рассказать, а я так привык все доверять тебе, что и на этот раз мне было бы тяжело молчать. Кто знает, может быть, мы вместе найдем какое-нибудь подходящее объяснение всему случившемуся.
Живо заинтересованный этим предисловием, а также серьезным и взволнованным выражением лица своего друга, доктор поспешно взял стул и, сев у изголовья Рене, приготовился слушать. Рене, по-видимому, собирался с мыслями; облокотившись на локоть, со взглядом, устремленным в пространство на что-то, видимое ему одному, он наконец начал свой рассказ.
— Ты, конечно, не забыл, при каких обстоятельствах я упал в море. Это случилось в понедельник, девятнадцатого октября. Полетев в воду вместе с пушкой, я был уверен, что мне немедленно окажут помощь; это была моя первая мысль.
Доктор сделал утвердительный знак головой.
— К несчастью, или, вернее, к счастью, — продолжал Рене, — так как иначе я лишился бы чудного, невиданного зрелища, я руками и ногами ухватился за пушку и вместе с ней погрузился в бездну. Я чувствовал нелепость своего поступка, хотел оторваться от пушки, но какой-то непреодолимый инстинкт удержал меня, и я потерял сознание. Моя последняя мысль была та, что я всплыву и буду носиться по волнам, как мертвая рыба. Сколько времени я был без сознания — не знаю!
Рене замолчал, подавленный воспоминаниями; лицо его все более и более бледнело.
— Когда я пришел в себя, — снова начал он, — то лежал на каком-то мягком ложе. Я слышал и чувствовал все, что происходило вокруг меня, но не был в состоянии открыть глаз. Около меня раздавались какие-то голоса, говорившие на странном, непонятном мне наречии. Сладкая истома оковывала мои члены; наконец, воспоминание о всем случившемся начало возвращаться ко мне, и я подумал, что меня вытащили из воды.
С трудом открыл я наконец глаза, ожидая увидеть около себя тебя и Кермадека, думая, что нахожусь в лазарете, но вместо всего этого вот что я увидел.
Я находился в обширном гроте, своды которого состояли из нежнейшего розового коралла; какой-то серебристый свет лился с потолка, освещая кровать из слоновой кости, на которой я лежал, наслаждаясь ее мягкостью. Под головой у меня находились подушки из дорогого шелка, вышитые самыми оригинальными рисунками. Вместо пола весь грот был усыпан тончайшим песком, а кое-где лежали драгоценные ковры и стояли кресла из слоновой кости — все античной работы. Тут же стояли роскошные пяльцы с начатым вышиванием, небрежно брошенная лира лежала на подушках. В корзине из тростника я заметил клубки шерсти и полуразвернутый свиток папируса.