Атлантида
Шрифт:
Кэб остановился перед домом. Фридрих проводил Ингигерд лишь до входных дверей. Без слов, стараясь подавить стыд и потрясение, пожал он ей руку. Без слов опять поднялся в кэб.
Там он забился в угол, назвав кучеру первый пришедший ему в голову адрес. Стыд терзал его. Оставшись один, он награждал себя в порыве гнева самыми отборными ругательствами. Сняв с головы мягкую шляпу, которую он еще не успел заменить нью-йоркским цилиндром, и отерев пот со лба, он стукнул по нему кулаком, сказав себе: «Мой бедный отец! Через месяц, верно, я стану самым настоящим сутенером шлюхи. Меня будут знать и почитать. Каждый немецкий цирюльник в Нью-Йорке будет рассказывать, кто мой отец, на какие средства я живу и за кем я бегаю. Я превращусь в пуделя, в обезьянку, в сводника при этой маленькой
Невеселые мысли и чувство стыда мешали Фридриху во время быстрой езды вглядеться в дома на Бродвее, и он скользил по ним незрячими глазами. Но тут вдруг пробудившееся внезапно сознание приковала вывеска «Бар Гофмана», и Фридрих резко приподнялся на сиденье, словно выбираясь из норы. Взглянув на часы, он вспомнил об одном из последних разговоров на борту «Гамбурга»: сегодня был как раз тот самый день и то было самое время — между двенадцатью и часом, — когда уцелевшие пассажиры «Роланда» и их спасители собирались встретиться еще раз в баре Гофмана. Хотя Фридрих сразу же подал кучеру сигнал остановиться, кэб все же проехал мимо бара. Фридрих вышел на улицу, расплатился с кучером и вскоре уже был в этом знаменитом нью-йоркском заведении.
Он увидел длинную буфетную стойку, мраморные плиты, мраморную облицовку, медь, серебро, зеркала, и на всем этом не было ни пылинки. Очень много сверкающих пустых бокалов, бокалов с соломинками, бокалов с кусочками льда. Официанты в безукоризненных холщовых куртках с ловкостью, граничившей с искусством, и с непоколебимым спокойствием подавали различные американские drinks. [83]
В стене позади стойки на небольшой высоте виднелось множество отполированных до блеска металлических кранов. В этой стене были проделаны проходы в помещения для хозяйственных нужд и в склады, а вверху висели картины. Глядя поверх голов людей, стоявших вдоль стойки или сидевших перед нею на табуретах со сдвинутыми на затылок котелками и цилиндрами, Фридрих увидел прекрасную работу Гюстава Курбе — обнаженную женскую фигуру, — овец Констана Труайона, яркий морской пейзаж под облачным небом Жюля Дюпре, несколько изысканных работ Шарля Франсуа Добиньи и среди них два пейзажа: местность в дюнах с овцами — на одном, а на другом две луны — полная над горизонтом и ее отражение в луже, рядом с которой стоят два жующих быка. Фридрих увидел там также картины Камиля Коро — дерево, корова, вода, а над ними восхитительное вечернее небо; Нарсиса Виржиля Диаза — небольшой пруд, старая береза, блики в воде; Теодора Руссо — огромное дерево, терзаемое бурей; и Жана Франсуа Милле — горшок со свеклой, оловянная ложка, нож; темный портрет работы Эжена Делакруа; еще одного Курбе — плотно написанный пейзаж, полный света; этюд Жюля Бастьен-Лепажа — девушка и мужчина в траве — и много других шедевров живописи. [84] Фридрих был так очарован этим зрелищем, что, кажется, уже освободился от того, что только что пережил, и забыл, зачем пришел сюда.
83
Напитки (англ.).
84
Все десять упомянутых здесь художников представляют французское искусство XIX в., а пятеро из них — Труайон, Дюпре, Добиньи, Диаз и Руссо — относятся к так называемой барбизонской школе (по имени деревни Барбизон близ Парижа, где эти художники работали в 30—60-е гг.), обратившейся к непосредственному изображению природы, света и воздуха и сыгравшей значительную роль в становлении реалистического пейзажа.
Фридрих не мог оторвать глаз от перлов французского искусства, но, едва он самозабвенно погрузился в созерцание этой галереи, как его внимание отвлекла шумная группа людей, которые кричали, смеялись и вели себя как-то нервозно, чем отличались от прочих, спокойных посетителей. Вдруг почувствовав на своем плече чью-то руку, он вздрогнул: перед ним стоял человек с бородатым лицом, показавшимся ему незнакомым и вульгарным. Кожа на этом лице, благодаря тому что его владелец не пренебрегал коктейлями и прочими добрыми напитками, вызывала воспоминание о красных пионах, но имела лиловатый оттенок. Незнакомец сказал:
— Вы что же, милейший доктор, никак капитана Бутора не признали?
Боже милостивый, ну конечно же, это капитан, тот самый человек, которому он, Фридрих, обязан своей жизнью!
И тут Фридрих узнал всю группу, своим гомоном мешавшую ему рассматривать картины. То был безрукий Артур Штосс со слугой Бульке, сидевшим поодаль. То были доктор Вильгельм, художник Фляйшман, механик Вендлер. То были два матроса с «Роланда», получившие недавно новую одежду и шапки. Их уже определили на другой пароход.
Фридриха встретили шумным приветствием. Артур Штосс опять завел старую песню о том, что вскоре он откажется от поездок и уйдет на покой. При этом он много и громко говорил о своей жене, прежде всего, как можно было подумать, ради того, чтобы слушатели не сомневались, что он женат. Успехи у него, сказал Штосс, на сей раз превосходят все ожидания; после вчерашнего выступления зрители взяли штурмом эстраду и вынесли его на плечах.
— Ну, коллега, — спросил доктор Вильгельм, — как дела? Как время провели?
— Да так себе, — пожал плечами Фридрих и сам удивился, как мог он отделаться такой ничего не говорящей оценкой отрезка времени, столь богатого содержанием, но, как это ни странно, здесь, на суше, в этом баре, уже не оставалось больше ничего от прежней потребности исповедоваться перед коллегой.
— А что наша малышка делает? — спросил Вильгельм, многозначительно улыбнувшись.
— Не знаю, — ответил Фридрих с деланно равнодушным лицом и добавил: — А вы, собственно говоря, о ком, дорогой коллега? Мы, может, о разных людях говорим?
Разговор не клеился: все дальнейшие реплики Фридриха были так же невнятны или односложны. Сам он в первые десять-пятнадцать минут не мог объяснить самому себе, что привело его сюда. Кроме того, к сожалению, весь бар уже знал, что их группа — это компания уцелевших пассажиров «Роланда». А Штосс привлекал внимание уже тем, что у него не было рук. Сам он не пил, но вел себя как человек, с которого «причитается». Он раскошелился, и это побуждало капитана Бутора, механика Вендлера, художника Фляйшмана и обоих матросов друг от друга не отставать. Да и доктор Вильгельм упрашивать себя не заставлял.
Понизив голос, он рассказал, что «Нью-йоркер штаатсцайтунг» объявила благотворительный сбор в пользу художника Фляйшмана, принесший ему уже такую сумму в долларах, какой бедняга, верно, никогда не видел в наличности. Услышав это, Фридрих весело рассмеялся: ему стало понятно, почему Фляйшман, напиваясь, так хорохорился и ярился.
— Ну, что вы на это скажете, господин доктор? — С такими словами Фляйшман обратился к Фридриху и, рассмеявшись, произнес речь, в которой бросил гневное обвинение стене, покрытой картинами: — Глядите-ка! И это называется искусством! И это закупают во Франции, выбрасывая на ветер десятки миллионов! И это суют в нос американцам! Держу пари, если у нас — в Мюнхене, Дрездене или Берлине — студент нарисует не лучше, чем этот или вот этот… — Он тыкал пальцем в первую попавшуюся картину, — …то его с первого же курса вышвырнут.
— Вы совершенно правы, — рассмеялся Фридрих.
— Вот увидите, — вопил Фляйшман, — я американцам глаза раскрою. Немецкое искусство…
Но Фридрих его больше не слушал: ему уже казалось, что Фляйшман без конца повторяет одни и те же слова.
И Фридрих без стеснения сказал Вильгельму:
— А помните, как этот ревущий тюлень, эта идиотски хохочущая тварь выскочила из волны перед нашей шлюпкой?
Капитан Бутор и механик Вендлер, только что до слез смеявшиеся над чем-то, подошли, вытирая глаза, к обоим врачам, полагая, очевидно, что наступил подходящий момент для серьезного разговора.