Атланты. Моя кругосветная жизнь

Городницкий Александр Моисеевич

Выйдя на сцену и стараясь не забыть заученную наперед и отрепетированную с Мишей Кане приветственную фразу, я подошел к микрофону и внезапно осипшим голосом сказал, как мне представлялось, по-немецки примерно следующее: «Добрый вечер. Извините, но я не говорю по-немецки. Поэтому мне хотелось бы знать, кто из наших гостей не понимает по-русски. Кто не знает русского языка, поднимите, пожалуйста, руку». Добравшись с запинками до конца фразы, я долго вспоминал последние слова и вдруг неожиданно для себя внезапно прорезавшимся голосом заорал в зал: «Хенде хох, битте!» Зрители дружно засмеялись и подняли обе руки, решив, что я пошутил. После этого вечер был обречен на успех.

Второй раз в том же составе мы приехали в Германию в январе 1997 года, когда живущий во Франкфурте-на-Майне мой приятель Борис Телис организовал мое концертное турне по нескольким городам Германии. За три недели мы объездили не менее десятка городов – от Берлина до Дюссельдорфа. На этот раз аудитория была везде русскоязычная и состояла, как правило, из евреев, принятых в Германии на постоянное жительство

в качестве частичной компенсации за Холокост. Меня поразило многообразие великолепных ландшафтов, стремительно пролетавших за толстыми стеклами широких вагонных окон, – пенистый и быстрый Рейн со скалой Лорелеи, лесистые склоны Гарца, суровые замки на вершинах холмов, каналы Гамбурга.

Этот вид из вагонных открывшийся окон,Этой зелени пышной насыщенный цвет!Что Германия больше понравилась Блоку,Чем Италия, в том непонятного нет.Школьных лет предваряя былые вопросы,Заготовил ответы любой поворот.Здесь когда-то поход начинал Барбаросса,Карл Великий на Майне отыскивал брод.Меж руинами замков, у ног Лорелеи,Безмятежного Рейна струится вода.Почему ее так обожали евреиИ себе на беду приезжали сюда?Вслед за этим в золу обратившимся хоромВосславляю и я то пространство, в которомТо гравюра мелькает, то яркий лубок,Где над Кельнским растаявшим в небе соборомОбитает в тумане невидимый Бог.Меж Висбаденом, Марбургом и Гейдельбергом,Всем блокадным сомненьям моим вопреки,Возникают великие тени и меркнутПод навязчивый шепот знакомой строки.Триста лет состояли мы в брачном союзе,То враждуя, то снова друг друга любя.Не напрасно немецкой медлительной музеЛомоносов и Тютчев вверяли себя,Белокурых невест подводя к аналою,И в итоге недавней войны МировойСтали русские парни немецкой землею,А солдаты немецкие – русской землей.Не случайно во времени нашем капризномНачинается новых братаний пора,И марксизм-сталинизм обнялись с гитлеризмом,Воплощая в веках завещанье Петра.Никогда не изжить этот горестный опыт,Императоров наших остзейскую кровь,То окно, что когда-то пробито в Европу,Неизменную эту любовь.

С Германией связана история моего знакомства с замечательным человеком, правозащитником и писателем Львом Зиновьевичем Копелевым, который всю жизнь был убежденным коммунистом и в 30-е годы даже принимал участие в раскулачивании. Копелев, будучи в рядах действующей армии, в 44-м году, когда наши войска вошли в Пруссию, стал свидетелем жестоких расправ над мирным немецким населением, в частности массовых изнасилований немецких женщин. Размахивая партбилетом и «наганом», он пытался остановить эту вакханалию, за что был посажен на полную катушку. В лагерях Копелев из правоверного коммуниста раз и навсегда превратился в убежденного диссидента. Кстати, именно он послужил прототипом майора Рубина – одного из главных героев знаменитого романа «В круге первом» Александра Солженицына, с которым они дружили и вместе сидели в той самой «шарашке» в подмосковном Марфине. Впрочем, все это прекрасно описано в его собственной книге «Хранить вечно».

Я много раз встречался с Копелевым в Пярну, где он подолгу жил рядом с замечательным поэтом Давидом Самойловым, с которым мы тогда дружили. Вспоминаю, что, когда Копелева выдворили из СССР, я приехал к нему на проводы в «Дом писателей» рядом с метро «Аэропорт», сильно сомневаясь в том, следует ли это делать, поскольку работал я в «выездном» институте и часто ходил в заграничные рейсы. Действительно, у подъезда всех входящих фотографировали сотрудники КГБ. Когда я вошел в квартиру Копелева, то увидел его, сидящего перед западной телекамерой. Как очень быстро выяснилось, его снимали журналисты враждебного Би-би-си. Увидев меня, он закричал: «Саня, иди сюда, давай споем!» А потом запел «Бригантину», обняв меня одной рукой. Я стал подпевать ему прямо перед телеобъективом и вдруг с ужасом увидел, что в левой руке Лев демонстративно держит подожженный советский паспорт. Так мы расстались с ним в Советском Союзе.

Через много лет, в 1997 году, когда во второй раз приехал в Германию, с концертами и выступлениями, я побывал у него в гостях, в Кельне, где он жил уже много лет. Лев Копелев был близким другом известного немецкого писателя Генриха Белля, вместе с которым написал книгу «Почему мы стреляли друг в друга?». В Германии он получил статус почетного гражданина и последние годы работал над проектом «Немцы в русской культуре за триста лет и русские в немецкой». Написанная им книга «Святой доктор Федор Петрович» посвящена русскому врачу немецкого происхождения Ф.П. Гаазу,

который тоже занимался изучением культурных связей Германии и России. Я помню, что тогда мы сидели у него дома, пели новые песни, которые он с интересом слушал. Осталась фотография об этих временах. К великому сожалению, в том же году Льва Копелева не стало. Он умер от тяжелой формы гриппа, которой нечаянно заразил остановившегося у него в доме Булата Окуджаву. Окуджава, уехав во Францию, скончался от осложнений, вызванных этим гриппом. Так два замечательных человека, определившие собой целую эпоху, умерли от одной болезни и примерно в одно и то же время. После панихиды по Булату в Театре имени Вахтангова, через несколько дней на кладбище Донского монастыря мы хоронили Льва Копелева. Тогда же я написал стихи его памяти:

Прими венок мой скромный к изголовьюПеред уходом в плаванье большое,Почетный немец с иудейской кровьюИ русскою доверчивой душою,Что в сорок первом сделавшись солдатом,Свою наивность обративший в силу,Стал гуманистом, но не в сорок пятом,А на год раньше – это и сгубило.Ты был похож на капитана НемоВ краю, не понимающем презумпций.Спасать от изнасилованья немокВ сорок четвертом в Пруссии – безумство.Тебе статей на полный срок хватило:Казенный дом и дальняя дорога.Потом мы вместе пели «Бригантину»,Прощаясь у московского порога.Библейский старец с бородою снежнойИ радостными светлыми глазами,Ты вызывал в сердцах немецких нежность,Но был всегда одной Россией занят.Библейский старец с детскими глазами,Бывалый зэк, себя судивший строго,Ты перед Богом выдержал экзамен,С рождения не признававший Бога.Но в дальних неопознанных пределах,Над звездною распутицею млечной,Пылится неоконченное делоС пометкою на нем: «Хранится вечно».

В 1997 году в Кельне журналистка Хильда Хайдерзам подарила мне книгу о русской авторской песне, где был опубликован немецкий перевод песни «Атланты», сделанный переводчицей Катей Лебедевой, живущей в Берлине. Через несколько дней после этого у меня был концерт в Берлине в Русском культурном центре. Зал на три четверти состоял из русских евреев, которые, чувствуя себя хозяевами положения, шумно переговаривались, смеялись, пересаживались с места на место. Примерно одну четверть составляли немцы, в основном студенты-слависты, изучающие русский язык. Они, не в пример евреям, вели себя крайне скромно и вежливо молчали. Вечер уже подходил к концу, когда я, вдруг вспомнив, что у меня под рукой есть немецкий перевод песни «Атланты», решил почтить немецких гостей и спеть эту песню по-немецки. Однако я недооценил звучание жесткого немецкого текста на мою мелодию:

Ganz Wenn dir vor Schmerz und SorgenUnd kalt ist in der Brust,Dann weist du, das du morgenZur Ermitage gehn must,Wo ohne je zu klagen,Nun schon jahrhundertlang,Atlanten muhsam tragenDen Himmel in der Hand.

Как только я стал петь песню с листа по-немецки, то заметил краем глаза, что в зале начали происходить странные изменения. Евреи, которые только что чувствовали себя вполне вольготно, вдруг перестали смеяться, замолчали и начали боязливо озираться, как будто ожидая новой «хрустальной ночи». Немцы же, наоборот, оживились, начали улыбаться, переглядываться, бить друг друга по плечу и привставать со своих мест. Мне сразу вспомнился эпизод из гениального фильма «Кабаре», когда мальчик чистым голосом начинает петь народную песню, а к концу она преображается в нацистский гимн. Испугавшись, я перешел на русский язык, и все встало на место.

Многие имена древних немецких городов связаны с именем Карла Великого и завоеваниями франков. В Бремене, например, стоит памятник неистовому Роланду. Слово «Франкфурт», как мне объяснили, означает «франкский брод». В этих местах воинственные франки переправлялись через Майн и Одер. Небольшой городок Карлсруе получил свое название оттого, что Карл Великий избрал его местом для отдыха (Руе – по-немецки «покой»). Узнав об этом перед самым выходом на сцену, я сказал, открывая вечер: «Оказывается, «Карлсруе» – это «Покой Карла», а вовсе не сообщение Карлу о том, что ты делаешь в настоящий момент». В небольшом городе Гамельне, знаменитом своим крысоловом, туристский маршрут по старому городу намечен на брусчатке мостовой белыми силуэтами бегущих крыс. А вот и сам крысолов с дудочкой в руках, на огромном цветном плакате, висящем на стене большого универмага «Карлштадт». За ним, заслушавшись, следуют дети. Впечатление такое, что идут они в этот магазин.