Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
По опыту Михайловский знал, что пространство это немедленно затянется и лодка, лишенная возможности всякого маневра, окажется пленницей льдов.
Нужно все начинать сначала.
— Погружение!
Цистерны мгновенно приняли забортную воду.
Метрах на пятидесяти Михайловский прекратил погружение, выровнял корабль и снова подвсплыл.
Эхоледомер равнодушно показывал недоступную толщину ледяных полей, и только минут через десять появилась надежда: лодка проскочила полынью.
Отработав задний, Михайловский завис над столь трудно
Когда был отдраен люк, он убедился, что «окно» достаточно широко и лодке ничто не угрожает.
Над торосами металась пурга. Корпус лодки мгновенно из черного стал серебряным, а потом белым. По стали градом секла поземка, и тучи снежной пыли и водяных брызг стояли над полыньей.
Казалось, пурга стихала: около корабля еще крутили буруны, а на севере небо уже прояснялось. Невидимый золотой луч играл на кромке далеких облаков, высекая ослепительные вспышки света.
Но вот они погасли, и новый шквал ветра сотряс лодку. По лезущим друг на друга небольшим льдинкам у кромки поля Михайловский видел, насколько стремительное и сильное здесь течение. Да и нос корабля уже снесло метров на пятнадцать.
— Право руля.
Лодка развернулась. Но и это не помогло: теперь потащило влево корму.
Михайловский лихорадочно искал глазами расщелину в ледяном поле. У него уже мелькнула мысль: закрепить, как на якорях, нос корабля в выемке, стабилизировать положение корабля. Но выемки не было. Словно срезанный огромным ножом край льда отливал зеленым разломом, кое-где припорошенным снегом.
Первое впечатление оказалось обманчивым: горизонт снова затянуло. Золотой луч сверкнул последний раз и погас, и, как это часто бывает в этих широтах, мощный снежный заряд ударил по торосам.
Пурга лютела с каждой минутой, льды угрожающе потрескивали, и уже стала неразличимой в снежном вихре зеленая кромка «окна». Все вокруг приобрело безлико-серый цвет.
Треск усилился. С грохотом откололась и пошла к кораблю глыба ледяного поля, таща перед собой сотни больших и малых осколков ледяного крошева.
Слева в вихре нарастал гул: видимо, началось торошение.
С этим не шутят. Нужно уходить, иначе можно погубить и лодку и людей.
В последний раз он взглянул на жестокую, но в чем-то могуче прекрасную схватку разгневанного неба с полярным океаном, улыбнулся помощнику:
— А все-таки и в таких условиях мы всплыли…
— Слышим «шумилку», — доложили акустики. — Это станция «Северный полюс», товарищ командир.
— Ну что же, отлично… Боевая тревога! Приготовиться к всплытию.
Колокола громкого боя встряхнули и без того напрягшихся людей.
Михайловский хотел подать уже следующую команду, когда увидел вдруг совсем рядом побледневшее лицо невесть как возникшего в центральном посту доктора.
— Что такое? — Сердце Михайловского сжалось от дурного предчувствия. — Что случилось?
— Беда, товарищ командир! У Василькова приступ
— Операция необходима?
— Безусловно. Иначе я ни за что не поручусь.
— Погружение. Рулевым быть особо внимательными, точно держать глубину. — И повернулся к доктору: — Вам нужны помощники?
— Ванин, Сергеев, Поляков.
— Ванина, Сергеева, Полякова в кают-компанию! — Динамик на этот раз умолк уже надолго…
Около двух часов, ориентируясь по «шумилке», ходила субмарина на глубине в районе станции.
Когда Михайловскому доложили, что операция проведена успешно, он зашел в каюту доктора, куда уже был перенесен больной.
Васильков лежал на подушках. Осунувшийся, с глубоко запавшими глазами. Увидев командира, нахмурился.
— Виноват я, товарищ командир.
— Чудак вы, — Михайловский присел на край койки. — Ерунду вы говорите. Во-первых, при чем здесь вы? Такое может случиться с каждым. А во-вторых, ничего вы не сорвали. Так что все в порядке, дорогой… Поправляйтесь, не нервничайте…
Гриша Соколов, по его собственному признанию, был иногда «скептиком». Доподлинно неизвестно где, кто и когда заронил в его душу колючие семена вечного недовольства всем на свете, только разрослись они столь буйным чертополохом, что порой Гриша сам себе был в тягость от дремуче-бессвязных мыслей, осенявших время от времени его далеко не светлую голову, и от сознания своей избранной исключительности.
На свежего человека он мог произвести впечатление: изысканно-интеллигентная манера разговора с мягким грассированием, тонкое лицо, всегда бледные холодные руки. Витиеватый смысл его размышлений доходил до слушателя не сразу, и нужно было немалое время, чтобы понять, сколько в сих размышлениях просто желания покрасоваться.
Для своих на станции Гриша давно не был загадкой, и даже не обижался на прочно приставшую к нему довольно невежливую кличку «трепач». Впрочем, словесные упражнения его носили вполне безобидный характер, и кое-кто из полярников в долгие вечера, когда стены домиков дрожали от ударов ледяного ветра, сам иногда делал первый ход в игре:
— Так, значит, Гриша, с космосом, ты говоришь, все это преждевременно.
— Безусловно, — поднимал перчатку Соколов. — На земле еще столько дел, а мы гоняемся за жар-птицей. Я, собственно, был бы не против этого, если бы космическая программа не стоила бешеных денег.
— А ты откуда родом?
— При чем здесь это?
— Все-таки.
— Из Сибири. Недалеко от Братска.
— Телевидение там есть?
Гриша еще не видел расставленной ему ловушки.
— Только начинается. С помощью спутников связи.
— Так. Один ноль в мою пользу. Борька, — Викулов тащил с койки радиста. — Борька, засеки!..
— Отстаньте, балабоны!.. — Борьке не хотелось отрываться от книжки.
— Кстати, что это мы читаем? Опять «Трех мушкетеров»? Прелестно. Скоро ты их выучишь наизусть, бросишь Арктику и подашься на эстраду читать отрывки.