Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
С шорохом расступился ледяной припай, пропуская многотонную громаду…
«Тайм» в статье «Флот России — новый вызов на морях» считает Советский Военно-Морской Флот
«не только разносторонним и далеко действующим, но и одним из самых новейших и первоклассно оборудованных… В то время как 60 процентов американского флота состоит из кораблей в возрасте 25 лет и старше, советский — современен и выглядит с иголочки».
«Всякий раз, — горестно размышляет «специалист по русской морской мощи» капитан 1 ранга флота США Гарри Аллендорфер, —
Сергеев протянул вырезку члену Военного совета.
— Что же, — улыбнулся тот, — хоть признание это не от хорошей жизни, не согласиться с ним нельзя. Тем более что заставить «Тайм» быть объективным — для этого нужно по меньшей мере светопреставление.
Когда Сорокин открыл дверь, Витька, сопя, возился в прихожей с креплениями лыж.
— В сопки собрался? — Адмирал растирал закоченевшие даже в кожаных перчатках руки. — Оденься потеплее. Мороз — ужас. Градусов тридцать.
— На лыжах не холодно…
— Тебя поздравить можно.
— Да, папа… с сегодняшнего дня — каникулы. Последняя четверть осталась. А там — вольная птица.
— Ладно, вольная птица, давай обедать. — Он поцеловал вышедшую из кухни жену. — Покорми-ка нас, мать?
— Что же с вами делать! Не дать же вам умереть с голоду. Мойте руки…
— Приказано мыть руки, Витька! Слышишь?
— Слышу… Только у меня к тебе секретный разговор один.
— Случилось что?
— Нет. Но поговорить надо. Только после обеда… Один на один… Без матери.
— Ну что же. Один на один так один на один…
За обедом он украдкой разглядывал сына. Давно ли был пацан пацаном. А смотри — вытянулся, повзрослел. И уже — «серьезный разговор один на один». Сорокин улыбнулся.
— Ты чего? — Виктор исподлобья наблюдал за отцом.
— Ничего. Так. Вспомнилось разное… Ну что же, пойдем поговорим… У нас, мать, секретное совещание…
— Есть мне время ваши секреты слушать. Очень надо…
Они уселись в уставленном книгами и моделями лодок кабинете Сорокина, заговорщически подмигнув друг другу, плотно прикрыли дверь.
Витька помолчал, потом как выдавил из себя:
— Решил с тобой посоветоваться. Сегодня мы с ребятами думали, куда податься после школы. Как-никак осталось на размышление всего полгода. Нужно к этому готовиться. А потом — конкурсы в вузе возросли. А поступать абы поступать, сам знаешь, не хочется…
— А куда ты сам решил поступать? Ведь от этого многое зависит. Дело не в конкурсе. Даже если провалишься, можно год переждать, поработать. Потом сделать вторую попытку. В таком деле торопиться нельзя. Уцепишься за профессию, которую потом будешь ненавидеть, — всю жизнь себе искалечишь.
— Я твердо решил в военно-морское училище… Все-таки море — это романтика. Походы, корабли, неизвестные страны. «Где-то в дальнем, дальнем синем море бригантина поднимает паруса», — напел Витька. — Такое ни на что менять не хочется.
— Слушай. Вот в этом-то как раз и нужно серьезно разобраться. Какое
— Пугаешь? Я не из пугливых.
— Зачем мне тебя пугать? Я о другом. Книжная романтика кончится на второй день службы. Море каждому дает как бы испытательный срок. Одни его выдерживают, для других корабельная «проза» начисто убивает все мечты о «бригантинах», «дальнем море» и иной далекой от реального океана сентиментальщине.
Стоять вахту, Витя, в жестокий мороз — совсем не легкое дело. И мыть палубу, и картошку чистить на камбузе, и медяшку драить, и месяцами не видеть берега, от чего, естественно, когда-нибудь ты это поймешь, семейные отношения совсем не упрощаются… Выматывающие душу шторма — они красивы только на картинах в музеях. Все это и многое другое, дорогой, и есть наша реальная жизнь. Кому такое придется по нраву, тот остается на море.
— Но моряки не только же медяшку драят и чистят картошку на камбузе. По-моему, ты нарочно сгущаешь краски.
— Нет, не сгущаю. Как и вообще в жизни, у моряков бывают праздники. Но не из праздников же состоят месяцы и годы. Хочешь не хочешь, надо ориентироваться на будни. А они весьма хлопотные, эти будни… Учти и другое обстоятельство. Любовь к морю измеряется теперь и в другой плоскости, иной меркой, чем раньше. Ты подумай, какую цепную реакцию независимо от твоего или моего желания дала революция на флоте?
Сорокин прошелся по комнате.
— Скажем, раньше в парусном флоте мог успешно служить матрос, просто обладающий изрядной физической силой. Не бог весть на каких должностях, но мог. Позднее матрос — это уже и электрик, и радист, и комендор, и торпедист. То есть — специалист. На атомном флоте просто с десятилетним образованием очень трудно… Теперь рассуждай далее. Представляешь, какими специалистами своего дела должны быть эти моряки! Одним словом, синонимом понятия «моряк» становится понятие «ученый». Так что любовь к морю, дорогой, измеряется уже не эмоциями, а суммой и качеством знаний. Я, конечно, все это чуть-чуть утрирую, но в основе — это правда.
— Зато, если повезет, сможешь участвовать в замечательных походах. Мир увидишь. И потом, сколько среди вас людей с Золотой Звездой!
— Это ты по-молодости так говоришь. Слава — это штука проходящая, Витька. И не в ней дело. Сколько человек служит на флоте?
— Ну, наверное, тысячи.
Сорокин улыбнулся.
— Побольше. Намного больше… Вот и соображай, какой процент падает на Героев Советского Союза. Ничтожный… Как бы это тебе объяснить… Мечтать о славе, заслуженной славе, конечно, дело хорошее. Особенно в молодости, когда чувствуешь, что способен на многое… Но не в ней, славе, дело… Слава придет сама, если ее люди заслужили. Суть вопроса в другом: во внутренней потребности быть впереди, в закалке воли и характера таким образом, чтобы не спасовать перед трудностями, не отступить, если обстоятельства потребуют от тебя, пойти на риск и для общего дела не очень-то трястись за собственную сохранность, а такое на море бывает. И, к сожалению, не очень редко.