Авалон. Возвращение короля Артура
Шрифт:
— М-да, — протянул Джеймс. — Значит, либо триумф, либо трагедия.
Эмрис не шевелился, но его золотистые глаза потемнели от плохо сдерживаемого напряжения. — Идем со мной, Джеймс. Я не могу сказать тебе, что ждет впереди, но самое удивительное приключение в твоей жизни я обещаю твердо. Как бы все не сложилось, мы поднимем такой шум, которого мир никогда не забудет.
Вот в этот момент Джеймс и поверил ему. В голосе старика звучала такая искренность, сам он казался таким убежденным, что не поверить было невозможно. И все-таки Джеймс не мог заставить себя сделать первый шаг.
Возможно, все дело было в недосыпе, двое суток — не шутка. А возможно,
— Я просто с ног валюсь от усталости. Давайте отложим решение до утра. Подумать надо. А утром я скажу.
— Нет. — Эмрис медленно покачал головой, его золотые ястребиные глаза слегка сузились. — Завтра будет уже поздно, Джеймс. Время пришло, и другого не будет.
Джеймс все еще колебался. Он чувствовал напряжение, идущее от Эмриса волнами — как будто его сотрясала огромная сила, которую он изо всех сил пытался удержать под контролем. Он чувствовал…
— Момент настал. Ты должен сделать выбор сейчас.
Глава 14
«Буря» шла низко над гладкими голыми по зиме холмами Глен-Морвена, земля рябила в ярком свете прожекторов. Чем дальше они летели, тем больше Джеймс восхищался навыками Риса; он без труда управлял быстрым, маневренным вертолетом с повадками лучших пилотов Королевских ВВС.
— Вот, — сказал Эмрис, его голос звучал в наушниках. — Это здесь.
Они покинули Глен Слугейн Лодж глубокой ночью. Словно во сне, Джеймс брел по темной лужайке к вертолету. В кабине они пристегнули ремни — Рис и Джеймс впереди, Эмрис позади. Рис запустил двигатель на прогрев, раздал наушники, быстро провел предполетную подготовку, открыл дроссельную заслонку, и они начали набирать высоту, медленно вращаясь в бесконечной, усыпанной звездной пылью тьме.
Сделав длинный, пологий поворот, вертолет взял курс на северо-запад, прочь от Бремара, и дальше шел над дикими холмами Марского леса. Через некоторое время Рис повернул на юго-запад и включил автопилот. Джеймс откинулся на спинку кресла и попытался получить удовольствие от полета, но, кроме редких фонарей одиноких ферм далеко внизу, фар машин на дороге, или далекого сияния города, ничего не было видно. Вскоре даже эти маленькие огоньки исчезли.
Тьма наверху, тьма внизу, словно во чреве кита или в глубокой пещере. Ощущение движения пропало. Джеймсу казалось, что они зависли между небом и землей, застыв во времени и пространстве. Лица, освещенные зеленым свечением приборной доски, казались призрачными, они сидели в слегка вибрирующем коконе, вселенная вокруг замаскировалась, стала невидимой и неведомой. Джеймс прислушался к рокоту двигателя — приглушенный наушниками, он звучал как далекий гром — и почувствовал, что погружается в своего рода сон наяву.
Хотя он по-прежнему сознавал себя и окружающее — Рис рядом, собранный и молчаливый, свист лопастей, ветер и всепоглощающая тьма — его мысли неслись бурным потоком, в котором все смешалось: металлический привкус лондонского воздуха, устланные ковром лестницы в Кензи-Хаус, поскрипывание дворников по дороге домой из Питлохри, бумаги в руках Коллинза, стук подошв по парковой дорожке, орган во время службы в церкви, старая копия свидетельства о рождении, запах вареной капусты в доме Говарда Гилпина, улыбка Кэла при виде Изабель, входившей в комнату… и так без конца.
Сколько он оставался в этом полусне-полуяви, Джеймс не знал. Может быть, века, или минуты… Образы в сознании наслаивались, образовывали причудливые калейдоскопические комбинации, но тут же рассыпались и создавали новые еще более странные картины. Время, как и мир за бортом, превратилось в ничто; оно могло существовать, но больше не имело смысла. Джеймс существовал так же: живой, но безвольный, внешне неподвижный, а внутри — шквал бешеной, бессвязной деятельности.
Затем, спустя целую вечность, Эмрис произнес: «Это здесь», — и Джеймс вздрогнул от звука его голоса. Он увидел внизу быстро приближающуюся землю. Через минуту вертолет уже застыл неподвижно… только вот где? Ночь длилась. Темнота окружала их. Джеймс понятия не имел, сколько времени они летели и где находятся. Рис выключил двигатель и фары, и какое-то время они подождали, пока лопасти перестанут вращаться. Затем ступили на землю, в полное безмолвие. Ни машин, ни лая фермерских собак вдалеке, даже ветер не шелестел сухой травой под ногами.
— Думаю, костер бы не помешал, — промолвил Эмрис.
Да что же тут найдешь для костра в такой темноте, подумал Джеймс и обернулся, ощутив неожиданное тепло. Позади горел вполне приличный костер, языки пламени тянулись ввысь.
Они стояли у костра, греясь. Джеймс размышлял о том, что все происходящее все дальше уходит от реальности. Вот уже второй день он шаг за шагом удалялся от обыденного в сторону чудесного. И, как ни странно, это его не особенно удивляло. А что такого? Вполне естественно стоять среди ночи возле костра, ощущая его живительное тепло. Ситуация такая же старая, как и само человечество.
А потом Эмрис запел.
Он просто открыл рот, и выпустил в мир чудесный голос, словно наклонил бокал и пролил тонкое редкое вино, дав ему свободно утекать в ночь.
Джеймса так поразило это неожиданное выступление, что он не сразу сообразил, что ни слова не понимает из того, что поет старик. Слова напоминали гэльские, но такого гэльского Джеймс никогда не слышал. Мелодия была одновременно и жалобной, и мучительно горько-сладкой, душевной она была, как в лучших старых шотландских и ирландских балладах, где пелось о мертвых возлюбленных, проигранных битвах, павших героях. Джеймс зачарованно смотрел, как этот замечательный человек своим великолепным голосом творит чудо.
Эмрис, похоже, прекрасно понимал, о чем он поет, в голосе его звучали властность и проникновенность. Он не просто пел, он жил в песне. А может, он и становился самим собой, только когда пел? На глазах Джеймса привычное обличье исчезло, теперь перед ним стояло загадочное существо, словно Эмрис сбросил маску, которой вынужден был прикрывать свою нездешнюю сущность.
Джеймс одернул себя. Это все усталость, почти истощение, эмоции, вызванные каскадом недавних событий. Он попытался вслушаться и тут же заметил, как ускорилось сердцебиение. Кожу на затылке покалывало, и он начал чувствовать, будто его разрывают пополам. Кто-то схватил его душу двумя чудовищными руками и теперь тянет в разные стороны. И, что самое странное, душа не рвется, а покорно растягивается.
Краем сознания он отметил, что воздух вокруг него словно бы твердеет. Мелькнула мысль: вот каково приходится насекомым, заживо утонувшим в янтаре.
Ощущение того, что он растягивается, становится все более тонким и бесплотным внутри, все более твердым снаружи, было довольно противным, к тому же что-то происходило с глазами — по краям поля зрения все плыло. Он стоял перед огнем, слушал этот дивный голос, и чувствовал, как его окружает нежная, но властная сила; каждая нота этой песни, казалось, тянулась золотой нитью, связывая его сияющими петлями.