Авантюрист
Шрифт:
Она умоляла. Я не понял о чём, но взгляд был отчаянный, как будто она тонула в колодце, но кричать не могла, а могла только смотреть…
Я придержал лошадь и спросил как мог приветливо:
— Куда путь держите, добрые комедианты?
Предводитель нахмурился ещё больше, двое парней удивлённо на меня воззрились, красавица заулыбалась живее, горбунья вздохнула. Девчонка смотрела вниз — в серую дорожную пыль.
— Люблю театр, — соврал я ласковым голосом.
— А вы приходите на представление, — не менее ласково пригласила женщина. — Окажите милость, благородный
— А далеко ярмарка? — поинтересовался я живо.
— Там… — Женщина неопределённо махнула рукой. Мужчины переглянулись; один был здоровенный детина с лицом сельского дурачка, в жилах другого явно имелась примесь аристократической крови, он был, вероятно, бастард, не прижившийся в замке распутного батюшки…
Я посмотрел на девчонку.
Если бы она подняла взгляд хоть на минуту, если бы повторила свою беззвучную просьбу — кто знает, как сложилась бы дальше эта встреча на дороге.
Но она смотрела в пыль. Я засомневался.
Мало ли какие беды могут постигнуть девчонку, приставшую к комедиантам? В особенности если её руки белы, пальцы тонки, а светлые всклокоченные волосы знавали лучшие времена. Кто знает, не повторяет ли она судьбу вот этого молодого бастарда — рождённая для лучшей доли, но получившая от судьбы дорогу, повозки, холодный осенний ветер…
— Приду поглядеть, — пообещал я вежливо. Развернул лошадь и поскакал вперёд.
Эгерт вернулся чёрный, как головешка, с растрескавшимися на ветру губами, измученный и постаревший. Он надеялся, что Танталь выбежит навстречу и через всю улицу закричит, что Алана давно дома; его надежда угасла при первом же взгляде на её лицо, но он всё-таки спросил, сам не зная зачем:
— Нет?
— Нет.
Было холодно. По дому бродили сквозняки. Старая нянька вот уже неделю не поднималась с постели.
Эгерт обыскал селение Гнилищи. И все близлежащие хутора; в камине трещал огонь, Танталь сидела рядом, сгорбленная, не похожая на себя, на её лице медной маской лежал отсвет пламени, Эгерту смутно вспомнились другой камин, и другой огонь, и другая женщина, и тёплое огненное море, на дне которого он впервые коснулся своей жены, тогда девушки, Тории, неизменно прекрасной…
— Надо Тории сказать, — негромко пробормотала Танталь.
Эгерт, не глядя, покачал головой.
Ярмарка действительно имелась, и совсем неподалёку — на дороге как-то сразу сделалось людно, окрестные жители щеголяли праздничной одёжкой, особенно меня поразила одна хозяюшка, восседающая на верхушке высоченной пирамиды из мешков. Рискуя свалиться — а телега то и дело ныряла колесом в дорожные выбоины, молодка как бы невзначай поддёргивала цветастый подол, выставляя на всеобщее обозрение новые сапоги, жёлтые, как дыня, до блеска смазанные жиром. Носик гордячки, и без того вздёрнутый, задирался тем временем на совсем уж немыслимые высоты. Ей казалось, что сапоги сверкают, затмевая своим блеском всю ярмарку, да заодно и солнце.
Торги тянулись не первый день — вокруг запруженной людьми площади успели подняться горы хлама и отбросов. Бродячие псы разжирели настолько, что допускали до поживы хозяйских кошек, чистых и ухоженных, но неудержимо стремящихся вкусить порока среди мусорных куч. Я поморщился, мой нос был слишком нежен для богатой запахами свалки.
Вероятно, следовало ехать дальше, однако в стороне от площади стояла гостиница, каменная, непривычно добротная для простого селения, и мне до зуда в коже захотелось горячей воды, мягкой перины и спокойного ночлега.
Я остался.
Ночь мне отравили собаки, устроившие под самым моим окном сперва оргию, а потом побоище. Утром я высчитал пять монет из платы за комнату — на покрытие морального ущерба; хозяин возмутился было, но я одним взглядом отбил у него охоту спорить. Пусть лучше приструнит собственных псов.
Не отдохнувший, но вполне довольный собой, я собрался продолжать свой путь и, между прочим, объехать при этом ярмарочную площадь десятой дорогой. Намерению моему не суждено было сбыться — даже за три переулка от торгующего улья слышны были совместные усилия глухого барабана и визгливой дудки.
— Комедианты! Комедианты!
Ловкий мальчонка стянул булку из корзины зазевавшейся матроны, любительницы искусства.
— Комедианты! Айда, комедианты!
Некоторое время я раздумывал. Потом любопытство взяло верх; не сходя с лошади, начальственно покрикивая на заступивших дорогу зевак, я двинулся на площадь, туда, где пестрели размалёванными боками уже знакомые мне повозки.
Комедианты лупили друг друга тряпичными дубинками. Тот, которого я принял за бастарда, плясал, изображая марионетку, и здорово плясал, и лицо его оставалось при этом неподвижным и отрешённым, как и подобает кукле. Горбунья пищала тоненьким голоском, потешая публику, а красавица томно прохаживалась, выставив перед собой груди, будто бушприт.
Девчонки не было нигде.
Моя лошадь не желала стоять спокойно, её раздражала толпа, ей мешало визжание дудки; сам не зная почему, я не спешил уезжать. Небрежно успокаивал кобылу — и смотрел. Чего-то ждал.
Детина с лицом деревенского дурачка прошёлся по кругу с глиняной тарелкой. Платили не щедро, но и не скупо, я видел, как предводитель труппы по-хозяйски ссыпал денежки в кожаный мешок у себя на поясе.
Куда, пёс побери, они девали девчонку?!
Я соскочил с седла. Толпа раздавалась, освобождая дорогу, мне не пришлось даже пускать в ход локти; через минуту я смог привязать лошадь к деревянным ступенькам одной из повозок.
…Она была здесь.
Моим глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть к полумраку, и потому в первую секунду мне показалось, что на щелястом полу лежит мешок. А потом мешок пошевелился и блеснул в темноте белками, и я увидел, что девчонка лежит на боку, заведя руки за спину, и что рот у неё завязан.
Странно, но я не удивился. Как будто в любой повозке у любых комедиантов можно при желании отыскать человека, связанного, как колбаса. Как жертва лесных разбойников…
— Интересная пьеса, — сказал я скорее себе, нежели девчонке.