Авария, дочь мента (сборник)
Шрифт:
Валерка наконец очнулась. Она шагнула было вниз, к отцу, но милиционер, стоящий перед зеваками раскинув руки, перехватил ее и оттолкнул назад, в толпу.
Спас ярое око
Запрокинув большелобый детский лик, Иисус пристально смотрел в глаза склонившегося к нему человека. Человек не смотрел в глаза Спасителю, он так же пристально разглядывал золотистый фон над его плечом, трогал грубыми пальцами пурпурную ризу и поднятую для благословения тонкую
За окнами гудел, не умолкая, Новый Арбат.
– Чистая семнашка, а, Бегун? – хозяин Спаса – Лева Рубль – суетился вокруг, разливал джин по стаканам. – Может, рубеж восемнадцатого. Но я думаю – семнашка.
– Да… семнадцатый… – эхом откликнулся Бегун, не отрываясь от иконы. Отодвинул стакан: – Я за рулем… Чего стоит?
– Да ладно, по двадцать грамм, символически. Ни один мент не унюхает. Обмоем Спасителя! Ты когда последний раз семнашку в руках держал, а? Нет, ты посмотри, письмо какое! Северная школа!
– Да… Северок… – согласился Бегун. – Почем ставишь?
– Пять деревень прошел – пусто! Все вымели. Я уже поворачивать хотел, а в шестой вдруг бабуля из чулана его вытаскивает! Сотню заломила. Все умные стали. Целый день бабульку поил, до полтинника опустил. Тебе за двести отдам. Представь, она из чулана задом пятится, я только изнанку вижу – думаю, начало двадцатого, и на том спасибо. А она как повернулась, веришь – чуть не заплакал…
– Шутишь, Лева, двести, – удивился Бегун. – Она все пятьсот тянет, – он понюхал икону, перевернул, осмотрел древнюю рассохшуюся доску и клинья.
– Ну, пятьсот – перебор, а за триста в момент уйдет, – сказал довольный Рубль. – Тебе по старой дружбе. Коньячку выставишь еще. Я же знаю, у тебя с деньгами напряг. Наваришь немножко… Что, с обновкой тебя? – Он занес пятерню, чтобы ударить по рукам.
– Значит, семнадцатый… – задумчиво сказал Бегун.
– Чистая семнашка! – подхватил Лева.
– Северная школа… – покачал головой Бегун.
– А сохранилась как!
– И сохранилась на удивление… – Бегун вдруг с силой рванул ногтями по иконе, прямо через Христов детский лик, сдирая краску, и с размаху сунул руку в аквариум. Меченосцы и гуппи прыснули в стороны.
– Ты за кого меня держишь?! – заорал он. – Я лох тебе? Ты не обознался, милый? Меня Бегун зовут! Я за досками ходил, когда ты сиську сосал! Вот твой семнадцатый! – Он сунул Левке под нос окрашенные акварелью пальцы и брезгливо вытер их о белые обои. – Тут родного письма не осталось! На Арбате неграм свою мазню толкай!
Рубль сразу скис.
– Ты что, шуток не понимаешь?…
– Шутник, твою мать! Шолом-Алейхем! Я из Кожухово перся твой новодел смотреть! – Бегун пошел к дверям.
– Ну, извини. – Лева плелся следом. – Пустой вернулся. Сам знаешь, сказки это – про бабулек с семнашками. Голые деревни. Все прочесали по сто раз. Нет больше досок в деревнях. А если что осталось – ни за какие тыщи не отдают…
Бегун открыл старый амбарный засов на двери.
– А если и появится приличная доска – что толку! У тебя таких денег нет и не будет… – негромко добавил Лева.
Бегун остановился за порогом. Глянул на Левкину простоватую физиономию, невинно моргающие глазки за расплющенной переносицей: что-то не похожи были эти темные речи на Леву, прозванного Рублем за то, что ради копеечного навара тащил в Москву даже самые дешевые иконы, которые порядочные досочники по древнему обычаю бросали в реку…
Бегун вернулся, задвинул засов обратно.
– Показывай.
Рубль плотно закрыл дверь комнаты, выдернул из розетки телефонный шнур, достал из-за шкафа ободранную хозяйственную сумку и начал выставлять на диван иконы:
– Николаша… Мамка с лялькой… Жорик… Благовест…
Бегуну показалось, что по комнате заиграли цветные блики: темные доски будто светились изнутри, сияли ризы, лучились золотые нимбы, а застывшие лики хранили тепло человеческого лица.
– Шестнадцатый, московское письмо…
– Вижу, не слепой… – досадливо отозвался Бегун. Он склонился над досками, любовно поглаживая посеченные кракелюром краски. – Слушай, Рубль, ты хоть понимаешь, что это – красиво!
– Я понимаю, почем это пойдет там на любом аукционе, – усмехнулся Лева, кивнув головой в пространство. – Тебе отдал бы за пятнадцать штук зеленых.
– Чего так дешево? – теперь уже искренне удивился Бегун.
– По старой дружбе. Пусть товарищ наварит, а я порадуюсь.
Бегун разогнулся, внимательно посмотрел на Рубля.
– Добрый ты что-то сегодня… Откуда это? Церковные?
– А тебе не все равно? Где было, там уже нет.
Бегун с сожалением последний раз обвел взглядом иконы.
– Воровать, Лева, – грех. А из храма – тем более, – сказал он. – Я никогда краденого в руки не брал и тебе не советую. Будешь ты, Рубль, гореть в геенне огненной.
– Ага. С тобой в одном котле, – сказал Левка ему вслед. – Прости, Господи! – торопливо перекрестился он на разложенные доски и принялся запихивать их обратно в драную сумку.
Бегун подъехал к школе, втиснулся на своей заслуженной «единичке» в длинный ряд иномарок, между двумя «мерседесами», сияющих полированными до зеркального блеска боками. Дюжий охранник, стоящий у ворот с рацией в руке, покосился на его некрашеный, в рыжей грунтовке капот и отвернулся, с приторной улыбкой прощаясь с разбегающейся после уроков малышней. За фигурной кованой оградой стучали мячи, старшеклассники играли в теннис в форменных белоснежных шортах и юбочках. Тренер, полуобняв толстоногую девицу, водил ее рукой в воздухе, показывая, как встречать мяч слева, будто вальс с ней танцевал.