Авдюшин и Егорычев
Шрифт:
Остановились, потом залегли.
– Что там?
– Шоссейка.
Стали продвигаться ползком и подтянулись по кустам к самой дороге. И неизвестно каким образом, но всем вдруг стало ясно, что надо перейти эту дорогу, перешагнуть эту черту, что только в этом спасение и что, однако, это не просто.
И в это время так же, как вчера, но только ужасающе близко заревели моторы и несколько танков – а точнее, их было четыре – вышло из-за поворота. Они шли гуськом, друг за другом, и потом разом ударили из пулеметов по кустам так, что зазвенел над головой воздух. Они были совсем близко, и Николай видел их тяжелые башни с белыми
Николай лежал на животе, касаясь щекой земли, испытывая страх, унижение и дикую, растущую ярость. «У, суки, у, суки!» – исступленно повторял он про себя, как тогда, во время бомбежки. И еще он с ужасом чувствовал, что никакая сила не заставит его подняться с этой земли.
Танки прошли мимо и стали разворачиваться вдали.
– Встать! Вперед! – крикнул кто-то властно, а до этого казалось, что нельзя даже громко разговаривать.
Николай оттолкнулся ладонями и локтями, поднялся на колени, вскочил на ноги и, держа винтовку сперва в одной руке, а затем наперевес, в несколько прыжков достиг шоссе и мгновенно перемахнул через него, стараясь не отстать от бегущих впереди. В какое-то мгновение он даже оглянулся и увидел, что многие не захотели встать и остались лежать на той стороне. И он удивился, вернее сам перед собой притворился, что удивляется и не знает, почему они остались там. Все это промелькнуло в мозгу молниеносно. Он уже бежал между осинками, проваливаясь, ругаясь – здесь оказалось болото – и стреляя на бегу. Немцы били справа, и он стрелял в том направлении.
Разорвалось несколько мин, они плюхались, поднимая столбы коричневой торфяной жижи.
Противогаз съехал вперед, бил по коленям, и Николай на бегу сбросил его. Краем глаза он заметил, что сбоку кто-то упал, споткнувшись, а потом перед ним появилось рябое, перемазанное болотной гнилью лицо Музыкантова.
– Коля, помоги ему! Быстро!
Николай повернулся и увидел Мылова, лежащего на мху лицом вниз. Он потянул его за плечи, и тот неожиданно легко поднялся и пошел, прихрамывая, держась за плечо Николая.
– Веселей, Мылов! – машинально говорил Николай, не удивляясь тому, как Музыкантов увидел, что Мылов, бегущий сзади, упал, как он узнал, что Мылов жив, и тому, что отделенный назвал его на «ты» и Колей.
Они миновали болото и все шли, бежали и снова шли – уже лесом, настоящим большим лесом, который тянется, наверное, на сотни, а то и на тысячи верст.
Шум боя совсем затих вдали, они вышли на полянку – несколько человек – и опустились на землю.
Они поняли, что вырвались, и неуверенно посмотрели друг на друга: они не знали, нужно гордиться этим или стыдиться этого.
– Ну-ка, спускай штаны! Ага!
На правой ноге Мылова, повыше колена, была сквозная ранка.
– Это тебе осколком зацепило, – сказал Музыкантов. – Ну, ничего, кость цела, заживет…
Он забинтовал ногу.
Из своей роты их было трое, двое из своего батальона, и шестеро совсем незнакомых бойцов.
– Одиннадцать человек!
– Футбольная команда, – хмуро бросил Николай.
– Я буду вратарем, – подхватил Мылов, – бегать не могу, буду в голу стоять.
– Ничего, придется и побегать, – сказал Музыкантов. – Коммунисты есть?
Коммунистов (вместе с ним) было двое, комсомольцев пятеро, остальные несоюзная молодежь.
– Ну что же. – Музыкантов помедлил – Нужно нам решить главное: к своим будем пробиваться или останемся в тылу и организуем партизанский отряд?
Решили – к своим.
– Тогда пошли!
Ночевали в лесу. Огонь разводить не стали, пожевали сухарей, попили воды из ключика. Свалились и заснули после напряжения последних дней мгновенно. Дежурили по очереди. Музыкантов разбудил Николая, как прежде, в караульном помещении, – потряс за плечо: «Авдюшин, подъем!» – посидел с ним минуту и, удостоверясь, что Николай больше не заснет, лег. Николай обошел вокруг спящих, потом сел, прислонившись спиной к сосне и положив винтовку на колени.
Сосны чуть слышно поскрипывали, вершины их, если смотреть прямо вверх, мерно раскачивались, а между ними спокойно и ясно горели звезды. Тихонько стонал во сне Мылов.
А на земле творилось невероятное – земля полосовалась железом и огнем, выворачивалась наизнанку. И гибли, гибли люди – на это уже почти не обращали внимания. И катились на восток наши армии – Николай не знал, остановились они уже или нет.
Он стал думать о доме, о Клаве и сыне Мише, но думал обо всем этом как-то отчужденно. То, что у него где-то там, за лесами-горами, за полями-фронтами, есть дом и жена Клава, с которой он прожил до армии три месяца, и сын Миша, которого он никогда не видел, было настолько странным, и далеким, и недостижимым, что мечтать об этом и не стоило.
Небо над вершинами сосен посветлело, звезды стали совсем бледными.
Николай разбудил белобрысого, испуганно вскинувшегося бойца:
– Подневаль-ка, брат, немного, я вздремну.
…Шли лесными тропками и лесным бездорожьем, забредали на хутора и в маленькие деревушки, где немцев еще не было или где бывали они лишь налетами. Сперва долго, затаившись, высматривали, посылали на разведку одного, потом шли остальные. Очень осторожничали, затем осмелели, но в деревнях не ночевали.
Шли гуськом, впереди обычно Музыкантов, а сзади двое, сменяясь, вели Мылова, почти висящего на плечах у товарищей. За последние дни ему стало хуже – нога распухла, обметало губы, у него был жар.
Наткнулись на домик лесника. Там жили две женщины – молодая и старуха. Может, и мужчины были, да попрятались, кто их знает? Мылова устроили в тени, около крыльца, постелив шинель и подложив под нее свежего сена.
– Что слышно, не знаете? – спросил Музыкантов. – Фронт далеко?
– Откуда нам знать? – вопросом ответила молодая, поднимая светлые-светлые, почти голубые глаза. – Приемника у нас нет, газет тоже не получаем.
– А поесть дадите?
– Бульбы наварю.
Потом Музыкантов отошел с обеими женщинами в сторону и долго с ними разговаривал. Высокий, худой, с рябыми впалыми щеками, он говорил тихо, серьезно, и так же отвечали ему женщины.
Он медленно приблизился к лежащему Мылову.
– Слушай, Мылов, не можешь ты дальше идти, мы тебя здесь пока оставим…
Мылов приподнял голову. Ужас и одновременно облегчение мелькнули в его глазах.
– А поправишься, – продолжал Музыкантов, – выйдешь или наши сами придут.
Мылов ничего не ответил и снова прикрыл глаза.
И Николай, потрясенный, подумал, что было бы, если б его здесь оставили. Уйдут ребята, а кругом тишина, только сосны поскрипывают, стволы их покачиваются, и кто выйдет сейчас из лесу – неизвестно. А баба все смотрит светлыми-светлыми глазами.