Август
Шрифт:
— Ты чего это стоишь? — окликнул его Йоаким от дверей дома, явно вознамерившись завести с ним беседу. — Сегодня воскресенье, разве тебе не надо приодеться?
И в самом деле, чего он стоит здесь, посреди двора? Ведь не ответишь же, что стоит он, пытаясь снова стать человеком.
— Я просто разговаривал с Поулине, — ответил он. Неспешными шагами Эдеварт покинул двор, прошёл мимо усадьбы Ездры, вышел за околицу. Там всё было спокойно и тихо, лишь трепетали листья осины да маленькая пичужка перепрыгивала с ветки на ветку. Он сел. Время от времени издалека доносился звон коровьих колокольчиков, тёплый звук, милый его ушам. Звон то удалялся, то приближался, как перелётный псалом, заставлявший его шептать: «О Боже, о Боже!», шептать без всякой цели, просто так.
Он снова стал тем, чем был прежде. А зачем, спрашивается?
Тогда к чему же раздумья, что его так угнетает? День выдался ясный, и не простой, а воскресный, праздничный, в кустах возятся малые птахи, позванивают колокольчики, вереск растёт, лес покоится в сладкой тишине — и такая серая безнадёжность на душе. Неужели в нём что-то разрушено, что-то испорчено, может, от него дурно пахнет? Ха-ха-ха! Какие заковыристые вопросы! Никаких особых забот у него нет, и кости у него целы, и в кармане у него несколько сот крон, и на ногах у него башмаки с толстыми подметками, так чего ж ему недостаёт? Может, всё дело в том, что он — вернувшийся из дальних странствий бродяга? Он сам себя не узнавал, наследие родной земли обратилось в ничто, даже суеверия и предрассудки куда-то подевались, а ведь были частью его сути, теперь же их нет и в помине. Умалилась его духовная жизнь, он стал ничтожеством.
Господь да пребудет с ним! Господь делает всё возможное, даже для бродяг, Он не мешает им жить. Он проведал, что они обратились в ничто, что даже их опустошённость — это ничтожная мелочь, лишённая всякого величия, примитивное убожество, простейшее падение, но Он не мешает им дышать.
Что-то мы неудобно сидим, не встать ли нам, не пересесть ли туда, где помягче? Впрочем, и в этом есть свои неудобства, это сулит ненужные хлопоты, не проще ли встать и отправиться домой? Итак, мы встаём и делаем несколько шагов, одна нога совсем онемела, но ничего, разойдётся, мы идём, мы покачиваемся. А вот и Йоаким. Он, правда, далеко, но его вполне можно узнать по начальственной осанке, верно, надумал прогуляться к Ездре и Осии, причём сегодня он при шляпе, надо полагать, в честь воскресенья.
Чёртов мужик, этот Йоаким, он твёрдо стоит на родной земле, у него трезвый ум, он всем доволен, он бодр и силён! Ах, не будь он так уверен в себе! Конечно, подобная уверенность — это важное преимущество, это его манера держаться среди других людей, наделённых другими манерами. Он никогда не уезжал далеко от дверей родного дома, никогда не был за пределами страны и не познал опустошённости.
Йоаким поджидает брата.
— Я хочу наведаться в Новый Двор, — говорит он, — пойдёшь со мной?
— Нет, — отвечает Эдеварт, — мне письмо надо написать.
Да, да, ему и впрямь надо написать письмо, но он так и не смог это сделать. В работе он был как ломовая лошадь, себя не щадил, а выучился этому в чужих краях — работай, работай и благодари Бога за такую возможность. Но вот написать, послать привет с родины на языке, который дарован ему от рождения, выразить нежное напоминание, намёк на сохранившуюся память о прошлом — нет и нет!
Топ-топ-топ — в грубых башмаках, Эдеварт крепок и неутомим, он сыт и не испытывает жажды. А у ручья стоит женщина и набирает воду в бадейки, это Рагна, Теодорова жена, и ноги сами ведут Эдеварта к ней. Ноги вовсе не забыли, где лежит дорога к дому, но ведь должен же он кое-что уладить с Рагной. У неё есть такая привычка появляться перед ним в укромных местах и преграждать ему путь. Прошлый раз он даже обманул её, сказав: «Осторожно, видишь, у дома стоит Теодор?» А теперь, наоборот, делает крюк, чтобы подойти к ней поближе и сказать ей что-нибудь ласковое.
У Рагны такой вид, будто она ищет что-то в грядках, она поглядывает по сторонам, одета небрежно и некрасиво, и, поняв, как это смущает её, он снова меняет направление, словно вспомнив, что ему необходимо побывать у Каролуса.
А тут Ане Мария выставилась в дверях и хочет задержать его.
— Ты что ж это не пошёл в церковь? — спрашивает она.
— Вот не пошёл и не пошёл. А ты вроде бы тоже не пошла?
— Нет, — отвечает она со смехом, — думается мне, что будет с них и одного Каролуса.
— Ну а за меня пошла Поулине, — шутит Эдеварт.
Ане Мария:
— Стало быть, ты можешь зайти и немножко поболтать со мной?
— Не могу, — отвечает Эдеварт, — я, собственно, ищу Августа.
— И зря бьёшь ноги. Август сейчас в Нижнем Поллене, он почти всё время там пропадает.
Эдеварт улыбается:
— Да, это на него похоже.
Ане Мария спрашивает:
— А ты можешь объяснить, почему этот человек до сих пор не женится? Может, это ему без надобности?
Эдеварт, снова улыбнувшись:
— А может, у него времени на это нет? Ты ведь знаешь, сколько у него дел.
Ане Мария:
— А я одна дома, такая тоска. Хоть бы ты зашёл ко мне.
— Не могу, — отвечает он и вдруг начинает торопиться. — Спасибо тебе, конечно, за приглашение, но мне надо успеть написать письмо до ближайшей отправки.
Ох уж это письмо, оно лежало на нём тяжким грузом, он даже видел сны про него и по многу раз вспоминал о нём за работой. Но, поднимаясь в свою комнатку над кофейней, с тем чтобы наконец-то начать писать, он всякий раз погружался в размышления. А вдобавок, говорил он себе, вдобавок она и сама знает, что писака из меня никакой. Может, следовало бы написать письмо малышке Хобьёрг?
А с какой стати? Ведь она ему тоже не пишет. Миссис Адамс — красивая из себя и молодая американка, у неё собственный дом, муж и двое детей, а ко всему у неё теперь, верно, есть и мать, миссис Эндрюс. Ха-ха, получается довольно смешно, что его жена, миссис Эндрюс, надела одно имя поверх другого и в таком наряде пошла по жизни, не испытывая от этого ни малейшего неудобства. Странно получается — Лувисе Магрете Доппен — и он, две судьбы, повстречавшиеся однажды в блаженном чуде! Вот он сидит и понимает, как понимал уже не один раз, что Лувисе Магрете вполне может обходиться без него. Пожалуй, она и всегда могла, с первого мгновения; было, конечно, доброе отношение к нему, наверно, даже самая малость любви была, всё так, но она могла в любое мгновение покинуть его ради кого-то другого, к которому больше привязана. Ну да, женская нежность — это прекрасно, но не более того — или это вообще всё? Теперь, когда она снова от него уехала, её нимало не тяготит разлука. Он мог сидеть в тяжёлой рыбацкой шхуне и грести из последних сил, стремясь успеть к пароходному причалу, чтобы на прощанье помахать рукой, а ей это и в голову не пришло бы, у неё и мыслей таких не возникало. И теперь она снова в стране своих грез, в этой ужасной и любезной её сердцу загранице! Она и там мотается с места на место, даже сомневаться нечего, она не прикипела душой ни к одному месту на этой земле, она желает порхать. Она не знает покоя, двадцать лет её носит то туда, то сюда, в ней живёт неизбывное беспокойство — она мечется по всему белу свету и всё чего-то ищет. Её гонит страшная и неотвязная фантазия. Она не называет этого человека по имени, но может прошептать его имя во сне, она не поминает и детей, которых прижила с ним в первом браке, хотя это вовсе не означает, что забыла их, и теперь, когда она совсем одна в Америке, вполне возможно, что она захочет навестить этих детей. Так что же ей от них понадобилось такого особенного? А вот что понадобилось: она посылала детей искать его и теперь хочет послушать их, уж не нашли ли они его в самом деле? Поистине, отыскать его — это задача выше человеческих сил. В прошлый раз, когда она уезжала из Поллена — а тому уже двадцать лет, — она солгала, будто дети нашли его. Предлог, ложь во спасение, но, может, она сама верила в свою выдумку? Она не жалела себя, но стояла на своём, она могла жить весело, но не позволяла себе такого удовольствия. Двадцать лет усилий. Она искала самостоятельно, заглядывала во все городские ночлежки и харчевни, пытала счастья через Армию спасения, ездила к соседям-фермерам, напрашивалась на пикники и вечеринки, лишь бы только искать, хоть и не умела ездить на муле верхом. Ха-ха, вот уж посмеялся бы он, если б она его отыскала, сидя верхом на муле.