Август
Шрифт:
— Тогда мы пойдём в кладовую, — сказали они.
— Я заявлю в полицию, на каждого заявлю! — закричал Ездра, дрожа от гнева. — А тебе, Теодор, недолго осталось развозить почту.
— Ну и заявляй! — сказал Теодор с равнодушным отчаянием.
— Мы умираем, — сказал другой полленец голосом почти печальным, хоть и напускал на себя сердитый и грозный вид. — Если ты спрятал картошку где-нибудь в другом месте, дай нам хотя бы по две штучки и по куску мяса.
Ездра:
— Картошка у меня только та, которую вы видели в погребе. Больше нет.
— Идёмте в кладовую, —
Маленький, приземистый Ездра вдруг встал перед дверью с топором в руках и громко выкрикнул в занимавшийся рассвет:
— Первому, кто подойдёт к этой двери, я размозжу голову!
Молчание. Полленцы так глупы, что даже не могут понять, с какой это стати им запрещают взламывать двери и грабить. «У него вроде топор в руках!» — перешептываются они.
Из дома выбегает Осия, она потрясена, голос у неё срывается, она почти не может говорить и всё же, запинаясь, произносит, что может дать им немножко молока.
— Слушайте, слушайте, да здесь и еды, и молока вдоволь! — перешептываются полленцы.
Осия заходит за спину Ездры и распахивает дверь кладовой.
— Можете войти и поглядеть! — говорит она. — Здесь почти и нет ничего, кроме самой малости для детишек.
— Я ведь привозил вам еду, скоты вы эдакие! — горячится Ездра. — Лучше бы я выбросил её в море.
— Не надо так говорить, Ездра! — укоряет его кто-то из толпы, это человек из Флатена. — Меня и мою семью ты спас на несколько дней от голода. Но теперь Господь посылает нам слишком уж тяжёлое испытание, детишки у меня так исхудали, я и сам уже ничего не соображаю. И разбоем я до сих пор никогда не занимался...
Теодор не даёт ему договорить:
— Ты вроде предлагала нам молоко, Осия?
Ездра:
— Да разве такое было, чтоб ты не вылез первым? Смотри-ка, картофелина выпала, не иначе у тебя дыра в кармане.
Теодор, с крайним удивлением:
— Картофелина? Не иначе кто-то шутки ради сунул мне её в карман! Это ж надо!
Кристофер вне себя рявкнул:
— Нашёл время шутить!
— Значит, она моя, — сказал Ездра и взял картофелину.
— А я хочу, чтоб вы зашли в кладовку и сами посмотрели, — настаивает разгорячённая Осия. — Зажгите спички!
Ездра смирился, но ворчал, как собака, вот-вот готовая укусить. Он знает их всех как облупленных, это существа без стыда и совести, он сегодня же заявит на них в полицию. Разве это не преступление: вламываться в чужой дом, крушить всё на своём пути и грабить? Какого чёрта они пустили свои земли под городскую застройку? Город — это не еда, город годится лишь на то, чтобы в нём жили или умирали те люди, которых должны кормить другие. Ну что ж, раз им так хочется, могут теперь хоть жить, хоть умирать...
Люди слушали Ездру, они знали, что он думает обо всём этом, и он прав, чего ради они решили строить город на своих пашнях и лугах? А теперь гнев Божий настиг их за совершённый ими грех, они чувствовали себя жалкими глупцами и не знали, как себя вести. Они ни единым словом не могли возразить Ездре, его голос вызывал у них досаду и усталость, они отвернулись от него и обратили свой взгляд к Осии, ведь она требует, чтобы они заглянули к ней
— Вот можете поглядеть, — сказала Осия, протягивая ковшик, — пейте молоко!
Теодор первым схватил ковшик и попил молока, потом передал ковшик следующему, и тот тоже выпил...
Но человек из Флатена, которому по бедности молоко было нужней всех, попросил разрешения унести свою долю домой в бутылке. Когда бутылка наполнилась, он сунул её в карман, схватил внезапно руку Осии, не в силах произнести ни слова от душивших его слёз, и вышел из кладовой. Опередив остальных, он припустил что есть мочи, спеша домой.
Люди снова оказались посреди дороги, с лопатами и топором. Начинал заниматься день, было, наверно, часов шесть утра.
Визит в Новый Двор мало что им дал, а можно сказать, и вовсе ничего: лишь ковшик молока, который они выпили тут же, на месте; люди испытывали глубокое разочарование и досаду. На прощанье Ездра посулил им всевозможные кары: и не надейтесь, что я вам это забуду, как бы не так! Они не отвечали, они просто ушли, девять человек, один за другим, шли по снегу и молчали, но, уж верно, каждый думал про себя, своей отупевшей от нужды головой: а кто это всё начал? Кто всё затеял? Ведь не я же, какое там я! Чтоб я вёл себя как разбойник и убийца, я, который и кошки не обидит? Девять человек шли гуськом, и ни один из них вроде бы не сделал ничего худого, просто пошёл вместе со всеми, вот теперь они и сваливали вину на других, сами-то они люди приличные, они долго возражали, но...
На условленном месте, откуда они несколько часов назад отправились в свой поход, стояло несколько человек, припозднившихся четверо бедолаг, которые просто-напросто проспали. Так-то оно так, они вышли слишком поздно, но всё-таки им хотелось узнать, что там случилось. Человек из Флатена просто пробежал мимо и от слёз не смог вымолвить ни слова. Что с ним такое сделали?
— Сейчас что, по-вашему, четыре часа? — холодно спросил Теодор.
— Помолчал бы лучше! — отвечали они. — Ты, олух, пришёл и разбудил нас в полночь! — Вообще-то Теодор мало их занимал, просто они не желали давать ему спуску. — Ты даже Родерика с собой не взял, собственного сына. Родерик-то остался дома!
Голос из толпы:
— Было бы, наверно, лучше, если бы мы все остались дома!
Это сказал Николаи. Он был известен как человек боязливый, который верил в предзнаменования и привидения.
Но те четверо, которые никуда не ходили и чувствовали себя вполне бодро, отнюдь не были удручены. Когда им сообщили о результате похода к Ездре, они сказали:
— Дверь погреба да замок — и всё это ради какой-то малости. Но если не повезло в одном месте, может повезти в другом, надо попробовать! Может, это и не очень-то законно, но до законов ли тут, когда нужда хватает за горло?