Август
Шрифт:
Я, естественно, присутствовала на торжественной церемонии на форуме, где мой отец выступил с надгробной речью, и сама была свидетельницей его холодности. Он ораторствовал над телом Марка Агриппы так, как будто речь шла о монументе, а не о бренных останках его друга.
Но помимо этого я могу засвидетельствовать перед миром и то, что никому не известно: после завершения траурной церемонии мой отец заперся в комнате в своем доме на Палатине и три дня не выходил из нее, даже поесть. Когда он наконец вышел, то выглядел намного старше, чем до того, и приобрел странную безразлично–кроткую манеру говорить со всеми, которой за ним прежде не водилось.
Жителям Рима мой муж оставил в вечное пользование сады, которые он приобрел за годы пребывания у власти, а также построенные им купальни вместе со средствами, отпущенными на их содержание; кроме того, он завещал каждому римскому гражданину по сотне сребреников; остальная часть его состояний отошла моему отцу с условием, что он распорядится ею на благо народа.
Я считала себя бесчувственной, ибо совсем не убивалась по своему мужу. За ритуальными проявлениями скорби, положенными по обычаю, я ощущала — что? — да совсем ничего. Марк Агриппа был хороший человек, и я никогда не испытывала к нему неприязни; более того, в чем–то я даже любила его. Но в душе моей не было печали.
Мне шел двадцать седьмой год; я дала жизнь четверым детям и была беременна пятым; мне во второй раз выпало стать вдовой. Я успела побывать женой, богиней и второй женщиной в Риме.
Если я и ощущала что–нибудь в связи со смертью моего мужа, то это было чувство облегчения.
Через четыре месяца после смерти Марка Агриппы я родила мальчика. Мой отец назвал его Агриппой, в честь отца. Он сказал, что усыновит его, как только он немного подрастет. Меня это мало трогало. Я была рада избавиться от той жизни, которая стала для меня тюрьмой.
…Но мне не суждено было обрести свободу. По прошествии года и четырех месяцев после смерти Марка Агриппы мой отец обручил меня с Тиберием Клавдием Нероном. Он был единственным из всех моих мужей, которого я ненавидела.
VII
Письмо: Ливия — Тиберию Клавдию Нерону в Паннонию (12 год до Р. Х.)
Дорогой сын, ты должен последовать моему совету в этом деле.
Ты должен развестись с Випсанией, как того требует мой муж, и жениться на Юлии. Все детали давно улажены, в чем немалая заслуга принадлежит мне. Поэтому если ты непременно хочешь излить на кого–то свой гнев за такой поворот событий, то часть его должна принять на себя я.
Верно, мой муж не удостоил тебя чести стать его сыном; так же верно, что он тебя не любит и послал заменить Агриппу в Паннонию только потому, что никого более подходящего под рукой не оказалось; да, в его намерения не входит сделать тебя своим наследником, и ты прав, говоря, что он использует тебя в своих целях.
Все это не имеет значения. Ибо если ты откажешься быть игрушкой в его руках, у тебя нет будущего, и все эти годы, что я провела в грезах о том, что ты когда–нибудь достигнешь величия, окажутся потрачены впустую. Ты будешь осужден доживать свою жизнь в безвестности, никому не нужный и всеми презираемый.
Мне хорошо известно, что мой муж желает для тебя лишь роли номинального отца своим внукам, в надежде, что тот или другой из них сможет заменить его, когда придет время. Однако он никогда не отличался крепким здоровьем, и никто не может знать, сколько еще лет жизни отпустили ему боги. Есть вероятность, что ты все–таки
Тебе не нравится Юлия — неважно; Юлии не нравишься ты — тоже не имеет значения. Ты должен помнить о своем долге перед самим собой, своей страной и нашим именем.
Со временем ты поймешь, как права я была, устроив для тебя этот брак, и гнев твой постепенно сойдет на нет. Не подвергай себя излишней опасности из–за собственных непродуманных действий. Наше будущее гораздо важнее нас самих.
Глава 5
I
Дневник Юлии, Пандатерия (4 год после Р. Х.)
Я знала силу Ливии и жесткие требования политики моего отца. Ни до, ни после в своей жизни я не встречала ничего, подобное непоколебимой вере Ливии в великое будущее ее сына; я никогда не могла понять этого и, боюсь, уже никогда и не пойму. Она принадлежала к роду Клавдиев; ее предыдущий муж, имя которого унаследовал Тиберий, тоже был из Клавдиев. Возможно, именно чувство гордости за свой старинный род склонило ее к мысли об особой судьбе Тиберия. Более того, мне даже думается, что она могла быть гораздо более привязана к своему бывшему мужу, чем старалась сделать вид, и ее сын был живым напоминанием о нем. Она была гордой женщиной; и время от времени, как мне кажется, чувствовала, что каким–то неведомым образом уронила свое достоинство, разделив ложе с моим отцом, имя которого, без сомнения, не могло сравниться с ее собственным.
Мой отец мечтал, что Марцелл, сын его сестры, станет его преемником, и потому обвенчал меня с ним. Но Марцелл вскоре умер. Затем он решил, что его заменит Агриппа, а если не он, то один из моих сыновей (которых он усыновил), когда они достаточно возмужают, чтобы принять на свои плечи бремя власти. Агриппа умер, оставив сыновей совсем детьми. Больше в роде Октавиев мужчин не было, и потому не осталось никого, кому отец мог бы по–настоящему доверять или на кого он имел бы достаточно влияния, — кроме Тиберия, которого он не выносил, хотя тот и был его пасынком.
Вскоре после смерти Марка Агриппы грозящая мне неизбежность замужества стала исподволь отравлять мою жизнь, словно незаживающая рана, существование которой я не желала признавать. При встрече со мной Ливия самодовольно улыбалась, будто мы с ней были в сговоре. И вот в самом конце года моего траура отец призвал меня к себе, чтобы уведомить о том, о чем я уже давно знала.
Он сам встретил меня в дверях, отпустив слуг, в сопровождении которых я к нему прибыла. Я помню тишину, царившую в доме; день клонился к вечеру, и в покоях, кроме отца, казалось, не было более никого.
Мы прошли с ним через внутренний дворик в маленькую комнатку рядом с его спальней, которую он использовал как кабинет. В ней не было почти никакой мебели, за исключением стола, единственного стула и небольшой кушетки. Мы присели и некоторое время говорили о том о сем: он справился о здоровье моих сыновей и пожаловался, что я редко привожу их навестить деда; затем разговор перешел на Марка Агриппу — он спросил, продолжаю ли я по–прежнему горевать о нем. Я ничего не ответила. Он тоже замолчал. Наконец я спросила: