Августовский рассвет (сборник)
Шрифт:
«Что это со мной? Можно подумать, что я начинаю поддаваться страху».
Разозлившись на самого себя, он перекинул через плечо автомат и вылез из окопа.
Стояла темная ночь. Луна еще не взошла. Люди в окопах спали или только пытались заснуть. Неслышными шагами Андрей направился в сторону позиции ручного пулемета. За пулеметом громко храпел лучший пулеметчик взвода Стан.
Андрей Чуря сделал несколько шагов в сторону часового с намерением проверить, не заснул ли и тот. После разговора с Кэшару он понял, что проверять часовых просто необходимо. Ему представлялся очень серьезным тот факт, что даже Кэшару оправдывал дезертирство Сфата. Если дело обстоит так, то не исключено, что и в эту или в последующие ночи кто-нибудь последует за Сфатом.
Казалось нормальным пойти и поделиться своими опасениями с командиром взвода. Но Чуря не мог на это решиться и направился проверить часовых.
Лейтенант Сильвиу Бобоча пытался заснуть. Он лежал на соломенной подстилке, заложив руки за голову и закрыв глаза. Солому ему достал его ординарец, солдат Марин. Он же устроил ему и укрытие: перекрыл жердями глубокую прямоугольную яму, поверх набросал слой земли. Против тяжелых снарядов укрытие не стоило и ломаного гроша, но мину среднего калибра оно могло выдержать.
Ординарец работал над укрытием целую ночь. Сейчас он спал лицом вверх в другом углу укрытия. Время от времени он начинал храпеть, потом, будто испугавшись, что храп может не понравиться лейтенанту, резко обрывал его, но через мгновение храп возобновлялся с новой силой.
Лейтенант Бобоча никак не мог заснуть, хотя голова у него была тяжелой, как после попойки. Воздух в укрытии был спертым и зловонным.
«Немытое мужичье! Ноги у них воняют, и от них самих пахнет. Эти мужланы не мылись с тех пор, как поп сунул их в купель!»
Он и сам уже давненько не мылся, но не допускал мысли, что и его ноги могут пахнуть, как у Марина. Если он и не мылся давно, то это только потому, что не имел возможности. А этот Марин не стал бы мыться, даже если бы представилась такая возможность. Будто он не знает! Даже его домашние, уже после того как их семья стала зажиточной, боялись мыла как огня. Чего же тогда требовать от такой деревенщины, как Марин? У Иляны, сестры Сильвиу, пока ее не отдали в пансион святой Марии, разве не кишели вшами косы цвета спелой ржи?
Лейтенант Бобоча закурил, разозленный тем, что в голову приходят именно такие воспоминания. Тем временем Марин снова захрапел вовсю.
«Как может спать этот дьявол, будто ему ни до чего нет дела?»
Охваченный яростью, лейтенант хотел встать и ударить Марина носком ботинка под ребро, однако вовремя сдержался.
«Нет, не пришло время. Надо иметь терпение. Господи, с каким удовольствием я отколотил бы этого вонючего мужлана…»
Во рту у него был привкус золы. Бобоча поднес ко рту фляжку с ромом и сделал несколько глотков.
…И снова он увидел сестру Иляну, жалующуюся, что никак не может избавиться от вшей.
Ну и пройдоха девка эта Иляна! Уж как ей это удалось, но подцепила она себе настоящего барина, младшего сына Стэнчешти. Стариков отправила в город. Землю продать ему не позволила, а напротив, подбила, чтобы еще подкупил. Таким образом она получила именьице в две сотни гектаров. Она же подала идею построить красавицу усадьбу и нашла себе управляющего.
Летом, когда они все приезжали в село, женщинам села трудно было поверить, что эта нарядная и намалеванная госпожа, которая молодеет, вместо того чтобы стареть, та самая Иляна, дочь бывшего кулака Никулая Бобочи, а теперь жена помещика Стэнчешти.
— Ну что скажешь про дочку Никулая? Будто мать родная выродила ее барыней.
— Может, и выродила, как знать? Ведь слава о красоте ее матери обошла всю округу. А какая злющая она была! Боже избави!
— А про Никулая что скажешь? Можно подумать, что никогда в жизни от него не несло овечьим тулупом. Так, смотришь, завтра и депутатом заделается.
— Бери выше, министром! Будто нам от этого легче! Они друг друга делают депутатами и министрами. Помогают один другому, потому что только таким путем могут давить на нас и драть с нас по семь шкур. Чтоб они сгорели, чтоб земля их не носила!
Он, Сильвиу Бобоча, узнавал, что говорят люди об их семье, подслушивая болтовню слуг или подкупая конфетами кого-нибудь из своих сверстников.
С раннего детства у него были две страсти: сладости и болезненное любопытство. То, что ему удавалось выведать, он держал при себе, никому не передавал услышанное и не питал вражды к тем, кто плохо говорил о его родителях. Его удовлетворял сам факт, что ему удалось узнать. Никто не мог превзойти его в умении подслушивать у дверей или незаметно подкрадываться к людям, чтобы послушать, о чем они говорят, а потом так же незаметно исчезать. Он всегда мог вытянуть из других то, что его интересовало.
Поэтому в школе его не любили ни ученики, ни учителя. Его прозвали Жавером [4] и старались держаться от него подальше. Позже, угадывая в нем холодную, расчетливую натуру, неспособную на настоящую страсть, женщины не тосковали по нему, хотя внешность у него была более чем приятная.
На фронт он попал из-за желания отличиться. Зная, что никто его не любит и что он не обладает ни одним из тех качеств, которые позволили бы ему завоевать если не любовь, то хотя бы уважение себе подобных, он поставил перед собой цель заставить окружающих признать себя благодаря высоким наградам, — например, ордену Михая Храброго.
4
Жавер — персонаж романа В. Гюго «Отверженные». — Прим. ред.
Может, если бы родители хоть немного любили его, они даже вопреки его воле избавили бы его от передовой. Его сестре Иляне достаточно было шевельнуть пальцем — и его немедленно отправили бы в тыл, в штаб какой-нибудь дивизии или еще дальше, в штабы запасных частей. Он, однако, не просил их об этом, а тем и в голову не пришло походатайствовать за него.
Его стремление добиться ордена Михая Храброго, впрочем, питалось убеждением, что война долго не продлится. Он был уверен, что за несколько месяцев мощная немецкая военная машина нанесет советским войскам такие удары, что те будут вынуждены безоговорочно капитулировать. С другой стороны, он рассчитывал (в дальнейшем он убедился в ошибочности этих расчетов), что участие румынской армии в войне на Востоке будет чисто символическим. В подобных благоприятных, по его мнению, условиях получить Михая Храброго даже с риском заработать какое-нибудь ранение было не очень-то высокой жертвой.