Августовский рассвет (сборник)
Шрифт:
— Спасибо, Мирча!
Больше мы ничего не успели сказать друг другу, так как людские волны пришли в движение и подхватили меня. Воздух еще сильнее задрожал от лозунгов, призывов, криков «Ура!». Я тоже скандировал, и слова шли из самой глубины моего существа. Время от времени я бросал взгляд на Мирчу. Теперь я вспомнил его. Мы вместе с ним учились в лицее. Но сколько времени прошло с тех пор, как мы не виделись? Мирча исчез из города, когда я был в шестом классе. Когда он вернулся? Где был? «Он с членами Союза коммунистической молодежи», — сказала мне его сестра. «Ну и хорошо», — сказал я самому себе и был доволен, что Мирча послал за мной свою сестру, что он не забыл меня. Потом я уже не думал о Мирче и о самом себе. Я только чувствовал в своей руке маленькую и теплую руку девушки.
В комендатуре старый капитан с необычно светлыми волосами посмотрел на меня поверх очков:
— Младший лейтенант Врынчану, тебе разве не известно, что военным запрещено заниматься политикой?
— Не понимаю, господин капитан…
— Префект сообщает, что ты вел пропаганду в пользу земельной реформы.
— Можете добавить, господин капитан, что сегодня я принимал участие в демонстрации.
— Мне-то зачем добавлять? Я ничего не имею против тебя. Повторяю, префект сообщил, не я.
— Ясно, господин капитан.
— Все же я тебе советую… Можешь загреметь на фронт.
— Тогда все в порядке, господин капитан!
— То есть?
— Значит, я могу продолжать. На фронт я уеду в любом случае.
Капитан с улыбкой посмотрел на меня, дважды расписался на моем отпускном билете и поставил штамп.
— Я тебе поставил отметку об убытии. Мне не нравится делать замечания подобные тому, что я тебе высказал. Так что мы взаимно квиты. Префекту я сообщу, что ты испугался его доноса и… от страха убежал прямо на фронт! — Он поднялся со стула и рассмеялся. Протянул мне документы, пожал руку и сказал: — Желаю вернуться живым и невредимым, дорогой! И не забудь посетить меня еще раз…
В ту ночь я много думал о солдате Бызгане. Из-за этого я даже не скоро заснул. Я ворочался с боку на бок, пытаясь заставить себя вспомнить что-нибудь, — например, как изумились мои родные, когда я вошел в дом, как плакала от радости мать, которая бросилась убирать мою фотографию из-под лампадки.
— Нам сказал один здесь, прибывший с фронта, что ты погиб… Завтра-послезавтра мы собирались устроить по тебе панихиду…
Но все перекрывал образ солдата Бызгана, моего бывшего соученика, который как-то утром пришел ко мне, озабоченный:
— Господин младший лейтенант, мне нужно уезжать. Кончился мой отпуск. И я подумал о вас… Если у вас есть время — пожалуйста, если нет — ну что ж… Все там же, господин младший лейтенант!.. Устроили засаду с кольями… Военная форма свята! Не посмеют они…
— Хорошо, Бызган. Я пойду, не беспокойся…
— А если будут делить при вас, господин младший лейтенант, мой надел в Долинэ… Я его отметил. Протоптал снег вокруг… Если шел снег или мела вьюга, я протаптывал снова. А если и дальше будет идти снег или вьюжить, моя мать или сестра будут протаптывать, чтобы было видно… Прошу вас, господин младший лейтенант! Скажите там, в комиссии, что я хотел бы получить этот надел, если можно… Я трижды ранен и опять на фронте… Нравится мне это место, что я могу поделать?
До моего отъезда я каждое утро замещал солдата Бызгана, встречая товарищей, а при отъезде передал им его пожелание. Один из членов комиссии пометил что-то в своем блокноте… И теперь, в первую ночь после моего возвращения на фронт, у меня перед глазами стоял Бызган, я видел, как он протаптывает тропинку на огромном белом поле.
Когда я все же уснул, мне приснился тот же самый сон, что я видел в первый день пребывания дома, и я закричал во сне:
— В укрытие! Внимание! Два пальца вправо, возле дерева — ручной пулемет! Огонь! Перебежками вперед!
Меня разбудил Шороп, тряся меня за плечо:
— Господин младший лейтенант! Господин младший лейтенант! Проснитесь!..
Неужели я разбудил его своими криками, как разбудил тогда своих домашних?
Старшина Шороп стоял, нагнувшись надо мною.
— Вставайте, господин младший лейтенант!
— Прости, Шороп, я не даю тебе спать.
— Дело не в этом, господин младший лейтенант…
— В чем же?
— Вставайте скорее…
— Что, есть какой-нибудь приказ для меня?
— Приказ? Не знаю, может, и есть. От господина капитана Комэницы.
Я вскочил с кровати, быстро оделся и только потом вспомнил:
— Я в отпуске, Шороп… Господин капитан не знает?
— Знает. Господин капитан знает, что у вас еще есть время, но у него нет…
— Почему, Шороп?
— Приближается час, господин младший лейтенант…
Я надел каску, крепко затянул ремешок под подбородком и сказал:
— Мне нужны лошадь и проводник… Я не знаю, где теперь фронт.
— Господин капитан здесь, поблизости… Я провожу вас к нему. Не затягивайте крепко ремешок под каской, потому что…
Но он не закончил фразы.
В ту ночь я уже не мог больше спать, так же как и в последующую. Я не мог заняться никаким делом, хотя пытался, лишь бы забыть встречу с капитаном Комэницей. Может, не столько эту встречу, сколько ту пустоту, которая образовалась во мне после этого. Помню, после этого я сидел за столом в комнате с оленьими рогами на стенах и фронтовым дневником передо мной, но не мог записать то, что чувствовал. Точнее, я даже не пытался писать, потому что хотел забыть встречу. Я хотел сохранить о капитане Комэнице иное воспоминание, чем то, которое оставила встреча. Я хотел, чтобы пустоту перекрыли прежние мягкие воспоминания, но из того, что я знал о нем, ничего не приходило в голову, все затушевалось, сливалось с тем невыносимым стоном, которым он встретил меня, когда я вместе с Шоропом вошел в санитарную машину:
— Тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там… тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там…
Я взял его руки и сказал:
— Господин капитан, приказывайте!..
Не очень умные слова, но тем не менее я их произнес в безграничном смятении, которое меня охватило после того, как, проводив меня до санитарной машины, Шороп шепнул мне: «Господин капитан здесь… Он попросил остановить машину, чтобы увидеться с вами!.. Он знает, что вы вернулись».
— Тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там, — ответил мне капитан, и глаза его странно, лихорадочно блестели, как у человека, принявшего порцию гашиша. Забинтованная голова казалась огромной, а руки были холодными и будто оцепеневшими. Он сжимал мои пальцы, словно в тисках, вызывая во мне содрогание, а я не знал, что делать, и только повторял: