Авиатор: назад в СССР 7
Шрифт:
Одного из выскочивших из кабины лётчиков, узнавать долго не пришлось. Наш уважаемый генерал Хреков принимал доклад от Бажаняна, но долго слушать не стал. Он начал показывать на заходящий на посадку Ми-8. К нему и устремился ГАЗ и техники.
Генерал увидел нас. На ходу он снимал свой шлем и расстёгивал разгрузку с боекомплектом. Автомат он отдал своему лётчику-оператору и подошёл к нам.
— Что скажете? — задал он вопрос и поздоровался со всеми за руку.
Барсов не сразу понял, чего от него хотят, но Гусько объяснил
— Ладно, этот ваш сердцеед не слышит, вы чего молчите? — ещё раз громко спросил Хреков, отдав Барсову свои вещи и достав сигарету.
— Нам надавали по первое число, товарищ генерал, — сказал Гусько.
— Замполит, и это говоришь мне ты? — удивился Андрей Константинович. — Как-то конкретнее можно?
— Можно. Нам дали пи… — решил пояснить Савельевич.
— Не настолько, майор, — остановил его Хреков. — Я смотрю, ваша эскадрилья почти не пострадала?
— Повезло, — сказал я.
— Я и вижу, что весь запас удачи вы забрали себе, — произнёс генерал, оглянувшись по сторонам. — Летел к вам с тыловыми проблемами разобраться и обсудить этот ваш залёт в Иран. Помнишь такой случай, Родин?
— Так точно. Уже есть по нам решение?
— Оно уже давно было принято. Правда, в свете всего произошедшего и этих ваших гепатитов, золотух, простуд и других болячек, считайте, что решение пересмотрели, — ответил генерал и подошёл к Дубку, который вешал чехлы на самолёт.
Удивительный человек, Елисеевич! Руки у него обожжены, столько людей вытащил и продолжает работать.
Хреков что-то настойчиво рассказывал технику, который возвышался над ним. Определить, хвалит он его или даёт указание, было сложно, но стандартный жест в виде конфеты Дубок и тут не забыл. На удивление, генералу это пришлось по душе, и он одобрительно похлопал Елисеевича чуть выше поясницы. Выше не смог дотянуться.
— Короче, всем в госпиталь, — вернулся Хреков к нам в сопровождении Дубка. — Кровь наверняка нужна будет. Может, чего принести, подать и так далее, — сказал генерал, осмотревшись вокруг. — Тут, как я понял, от вас толку мало. Молодцы, что ребятам помогали. Они этого не забудут. Тигран Араратович, со мной по аэродрому. Будем смотреть повреждения. И блокнот не забудь. А вы своего техника здесь не оставляйте, а то он так и до завтра работать будет.
Госпиталь был таким же каскадом модулей и палаток, как и в Баграме. В санитарном приёмнике наша пятёрка была, словно привидения.
Дубка приняли медсёстры сразу, как только заметили его ранения. Нас обходили стороной, просачивались между, отодвигали, но никто так и не спросил — какого лешего вы сюда припёрлись?
— Мальчики, вы вроде целые. Давайте потом за прививками, — сказала нам одна из медсестёр, несущая по две стойки капельниц в руках.
— Мы кровь сдать, сестрёнка, — сказал Гусько.
— Ох, крови у нас хватает, — тяжело вздохнула она.
— Тогда нам можно уходить? — спросил Гнётов, но медсестра резко замотала головой.
— Так, вы кровь сдавать? — подбежал к нам врач, спешно надевавший на себя халат.
— Конечно. Нам сказали, что у вас её может быть недостаточно, — ответил ему Гусько.
— Обычно хватает, то есть много раненых сегодня, — объяснила медсестра и заспешила в коридор, ведущий к палатам.
Нас провели по коридору, где стоял весьма специфический запах йода и обгоревшей кожи. В палатах на койках кричали раненые, требовавшие обезболивающее. Из процедурных выходили забинтованные пациенты, удерживаясь на ногах только при поддержке медсестёр.
Мимо нас медбраты протолкали каталку. На ней лежал голый и худой афганец. Его плоть была истыкана окровавленными ватными затычками, похожими на тампоны. Сам парень уже был белого цвета, и жизнь из него уходила с каждой секундой.
Наконец, нам предоставили помещение и медсестру, которая занялась приёмом крови. В условиях дефицита мест для раненых, мы оказались в одной процедурной с раненым техником из афганской армии.
Марк уже отошёл от своей глухоты и спокойно мог разговаривать.
— Не по себе мне, — сказал Барсов, кивая в сторону афганского военного.
Местный военнослужащий получил сильные ожоги сегодня. Его лицо будто кипело, пузырилось и отекало липкой чёрной смолой. И сквозь этот набор страшных ран, смотрели выпученные от боли глаза.
— Эй вы, лётчики? — медленно спросил афганец на дари.
Все переглянулись, а потом уставились на меня. Мол, только я упражняюсь в иностранных языках и могу его понять.
— Да, советские лётчики, — с сильным акцентом ответил я.
— Я тоже. В Су-22 сидел, когда взрыв произошёл. Запомните, это был не обстрел, а диверсия, — сказал афганец, еле-еле собираясь с силами, чтобы произнести очередное слово.
— Ты бы лежал спокойно, — сказал я.
— Чего он говорит? — спросил Гусько, но мне нужно было стараться не упустить, что говорил афганец.
— Мой самолёт взорвался не от снаряда, — сказал он, еле подбирая слова. — Есть… кхиана, — произнёс афганец.
С последним словом, в процедурную зашли медсёстры и укатили пациента. А я стал вспоминать, что означает крайнее слово.
— Так чего он сказал? — никак не успокаивался Гусько.
— Говорит, что диверсия произошла на аэродроме, — сказал я, продолжая вспоминать значение слова «кхиана».
— Вот он нам вселенную открыл, — усмехнулся Барсов, ковыряясь в ухе.
— Вопрос в том, как так вышло, что они знали, куда бить. Возможно, они не сильно хотели разбомбить базу, — предположил я.
— И, тем не менее, это у них получилось, — сказал Гнетов.
— Да, но ведь во всём этом шуме и гаме, вы не заметили, куда прилетели несколько снарядов, причём кучно? — подметил я.