Австрийский моряк
Шрифт:
— Великолепно, не правда ли? — сказала Елизавета, немного задыхаясь в разреженном воздухе. — Мы с Ференцем раньше часто приходили сюда детьми, когда убегали из замка. Давай отдохнем немного. Становится теплее.
На солнце было удивительно жарко. Я постелил свой китель, а она сняла жакет, легла на спину и закрыла глаза, наслаждаясь солнечным теплом. Я прилег рядом на локте, восхищаясь безмятежным совершенством ее лица: такого изящного, но без всякого намека на хрупкость. Она приоткрыла один глаз и улыбнулась мне.
— Расскажи мне что-нибудь. Я так люблю, когда ты со мной разговариваешь.
Она взяла мою руку и положила себе на грудь, маленькую и упругую под блузкой. Нравы царили пуританские, и это было самое большее в плане физической близости, на что мы отваживались до сих пор.
— Ах, Отто, почему не всегда так? Никакой войны, подводных лодок, никаких ран, которые нужно бинтовать; только мы вот так навечно.
— Да. Но полагаю, это желание никогда не сбудется. В мире всегда предостаточно боли, и нам обоим придется вернуться в него послезавтра.
Она помолчала некоторое время, потом вдруг спросила.
— Скажи мне, Отто... почему ты должен вернуться?
Вопрос прозвучал так прямолинейно, что потребовалось время, чтобы до меня дошел смысл.
— Что значит - почему я должен вернуться? Черт возьми, да если я не вернусь, то меня арестуют как дезертира, даже не посмотрят на офицерское звание и, скорее всего, расстреляют. Даже если я опоздаю на день без серьезного основания, меня отправят под трибунал.
Она посмотрела на меня хитрым и проницательным взглядом из-под строгих черных бровей.
— Отлично, тогда стань дезертиром, если ты это так называешь. Конечно, ты не единственный. Я разговаривала с доктором Навратилом в госпитале как раз перед отъездом, и он сказал, что в лесах Богемии их полно. Если власти хотят расстрелять тебя за то, что ты не хочешь воевать за них в этой проклятой войне, то думаю, они в любом случае тебя не заслуживают.
На некоторое время я потерял дар речи, настолько возмутительно, почти кощунственно прозвучало это для человека, прослужившего всю сознательную жизнь офицером Австрийского императорского дома. Наконец ко мне вернулась способность говорить.
— Елизавета, ты совсем спятила? Я офицер императорского и королевского флота с двенадцатилетней выслугой, а не какой-нибудь полоумный русинский крестьянин, удирающий к русским окопам...
— Да, а я любящая тебя женщина, и не дам больше и медного гроша за Австрию, военно-морской флот и войну после всего, что видела. Послушай, недалеко отсюда есть хижина пастуха, там, в соседней долине. Он у меня в долгу. В детстве я приносила ему кое-какие лекарства, чтобы вылечить его жену от лихорадки. Я отправила ему записку, прежде чем мы отправились сюда, и он согласен тебя спрятать. Там тебя ни за что не найдут до конца войны, а я всегда смогу наплести какую-нибудь историю и сказать, что ты упал с утеса. Если солдаты могут удрать с войны, почему не могут офицеры?
— Но Елизавета, будь благоразумна, ради бога. Я командир подводной лодки, воюющий с врагами императора...
— ...и скоро отправишься на тот свет и сгниешь на своей ужасной лодке на дне моря, в то время как все графы и князья пристроили своих жалких сынков на безопасные места на заводах по производству боеприпасов.
Её бездонные зелёные глаза наполнились слезами.
— ...а княгиня Эрленди-Братиану станет военной вдовой во второй раз, только на этот раз, даже не успев выйти замуж.
Она притянула меня к себе и сжала в объятиях, на удивление крепких для такой изящной женщины.
— Ах, Отто, угрюмый трудолюбивый чех, разве ты не понимаешь? Ты один из лучших командиров подводной лодки, и тебя будут по-прежнему посылать в рейды, и однажды ты не вернешься… Нет, дорогой, ты — единственный человек, которого я полюбила, и я никому не позволю тебя отнять.
Мы начали целоваться: не соблюдая этикет, приличествующий обрученным, а дикими, опьяняющими поцелуями. Она притянула меня к своему гибкому телу и начала расстегивать мою одежду.
— Отто, займемся здесь любовью... не ускользай от меня.
— Лизерль, ты с ума сошла? Мы должны пожениться в июле...
— Да, и к июлю ты можешь отправиться на корм рыбам. Случится что-то ужасное... Я чувствую... Я не хочу остаться старой девой.
— Старой девой? Но ведь ты вдова?..
— На бумаге — да. Но брачная ночь оказалась неплодотворной: князь был слишком пьян и к тому же оказался жутким извращенцем: я и то лучше в этом разбиралась, чем он. — Она снова меня поцеловала. — Давай же, покажи мне, как это делается. Ты пятнадцать лет развратничал во время путешествий по всему миру, поэтому, уж конечно, одна маленькая медсестра не доставит тебе хлопот.
Что ж, любопытный поворот событий, это уж точно: обольститель с большим стажем, профессионал в искусстве укладывания женщин в горизонтальное положение, теперь столкнулся с восхитительной юной особой, умоляющей его использовать свои способности, но при этом по необъяснимой причине он отказывается выполнить требования. Но прошу, поймите, что помимо наших собственных чувств существовали еще и другие соображения.
Старая Австрия была любопытным обществом, весьма чопорным в некоторых отношениях и чрезвычайно распущенным в других, но с очень строгими неписанными правилами поведения. И в то время считалось, что не состоящий в браке офицер может вполне свободно расходовать свою энергию на актрис и продавщиц, или даже дочерей либеральной интеллигенции, но к добрачным отношениям с дворянкой, с которой помолвлен, относились немного по-другому. Помимо чести женщины не стоило забывать про её семью — если не хочешь закончить как мой старый друг Макс Гаусс, которого последний раз я видел рано утром в венском парке. Он скрючившись лежал в тачке садовника, и тонкий кровавый след тянулся в траве, пока его везли к фургону гробовщика. Может, я и похож на хладнокровную расчетливую скотину, но я знал, что Келешваи очень бы хотели от меня избавиться; да и Миклош слыл превосходным стрелком…
Но в конце концов тем утром на высоком, усыпанном цветами горном лугу, пока над нами кружили орлы, эти колебания накрыло нахлынувшее цунами нашей страсти. До той поры меня любили многие женщины — и, к сожалению, многие будут любить и впоследствии — но как любила она в тот день — никто. Когда все закончилось, мы лежали рядом. Я обнимал ее, а она, улыбающаяся, но печальная, положила прелестную голову мне на плечо. И все же, как раз когда я пристально посмотрел на нее, у меня не выходили из головы ее слова: "Случится что-то ужасное — я чувствую...".