Австро-прусская война. 1866 год
Шрифт:
Влияние его будет другое: оно потребует еще большей гибкости строя, покажет несостоятельность в этом отношении каких-либо закаменелых норм; покажет необходимость возможно полного развития сметливости и находчивости всякого военного человека, до последнего чина [134] ; покажет, что нужно стрелять редко, да метко — редко не в буквальном смысле, а в смысле выбора минуты для стрельбы, покажет, наконец, всю важность сбережения патронов и такого обучения стрельбе, которое не допускало бы и мысли о суете и отдавало бы огонь сомкнутого строя в руки начальника. Воображать, будто пруссаки стреляли часто — крайне ошибочно; они стреляли толково, т.е. учащали стрельбу по целям близким и большим, и вовсе не стреляли, если стрелять в этих обстоятельствах было нельзя: вот в чем была их сила. И что они стреляли не часто, доказательством служит то, что во всю кампанию они израсходовали средним счетом не более семи патронов на человека! Вот что значит спокойствие людей, достигаемое
134
Ибо при средствах быстро наносить вред нужно быть способным быстро принимать и меры противодействия.
Сказанное о мнимом уменьшении значения штыка применяется вполне и к видимому уменьшению значения кавалерии на полях сражений, или, как выражаются некоторые, к тому, что теперь тактика кавалерии будто бы «на воздухе».
Только забвение боевых условий могло внушить подобную мысль. Говорят, что теперь кавалерия не может врубиться в пехоту. Условимся относительно того, в какую пехоту? Если во вполне устроенную, сохранившую хладнокровие и недоступную чувству страха, наводимому кавалерийским ураганом, то это ведь и прежде было. Рассуждающим вышеприведенным образом не мешало бы вспомнить, что и в период гладкостенного оружия кавалерия никогда или почти никогда не выходила победительницей из подобных положений, и в то же время достигала невероятных успехов против потрясенных пехотных частей. Следовательно, вопрос в том только, может или не может кавалерия взять теперь расстроенную пехоту, другими словами: настолько ли дально, и скорострельное ружье усилило нравственную упругость пехоты, что она впредь никогда не будет приходить в расстройство, не будет теряться, ошалевать? Вопрос, поставленный подобным образом, носит ответ в самом себе: усовершенствованное оружие несколько усиливает человека, но оно не изменяет его натуры, и в руках неспокойного или способного ошалевать оно принесет более вреда, чем пользы, ибо в то время, когда при прежнем оружии ошалевший человек выпускал десять патронов на ветер, при нынешнем он выпустит их 30, 40.
При таком положении едва ли кто оспорит ту простую вещь, что кавалерийская атака против расстроенной пехотной части будет иметь столько же шансов на успех теперь, сколько она их имела и прежде; следовательно, все приводится опять к тому же вечному и самому трудному началу кавалерийского искусства — к выбору мгновенья для атаки. Есть люди, одаренные этой способностью, — кавалерия делает чудеса; нет их — и она гибнет без славы и без пользы. И так как подобные люди чрезвычайно редки, кавалерия видную роль и играет редко. Дело тут в людях, а не в оружии.
Все это так, может быть, скажут; но кавалерии никогда уже не дойти до Росбаха, Гоген-Фридберга, Праги. Если в ней явятся когда-нибудь Зейдлицы, Циттены, Варнери, явятся опять и громкие дела. Об этих делах много толкуют, зная их по названиям больше, чем по сущности. Стоит несколько внимательнее к ним приглядеться, и увидят, что и тут кавалерия обязана была своим успехом исключительно уловлению минуты и такой обстановке, при которой успеху не помешало бы никакое усовершенствованное оружие. Действительно: под Россбахом — атака на походную колонну; под Прагой — атака во фланг и в тыл; под Гоген-Фридбергом — атака батальонов, занимавшихся переменой фронта.
И потому плохо сделает пехота, которая понадеется на усовершенствованное оружие и забудет, что прежде всего она должна надеяться на самое себя. Представим себе пехотную часть, привыкшую думать, что, благодаря ружью, она никогда к себе не подпустит кавалерии; представим на нее атаку кавалерийской части, решившейся ворваться, несмотря ни на какие потери: какое впечатление произведет на пехоту, когда она увидит, что пули не остановили врага?
Впечатление самой страшной парализующей неожиданности, за которой, кроме гибели, ничего не будет. Как бы ни было совершенно оружие огнестрельное, пехота не должна забывать, что как против пехоты, так и против кавалерии она должна быть готова ко встрече на дистанцию штыка, и только подобная пехота может быть действительно страшна кавалерии.
Средство приготовить таким образом пехоту и кавалерию одно: сквозные суворовские атаки, и если его можно было забывать при прежнем оружии, то при нынешнем едва ли это будет расчетливо и безопасно.
Тем не менее, совершенно верно, что теперь кавалерия может подвергнуться при малейшей неловкости начальников гораздо большим потерям, чем то было прежде, что обусловливается, впрочем, нарезом гораздо более, нежели заряжанием с казны. Но это показывает только, что начальники должны быть ловчее [135] и что основное свойство кавалерии — быстрота движения — должно быть развито до возможной степени. Ибо только быстрота движения может дать возможность кавалерии уничтожать пространство, на котором она терпит от огня, и сходиться на ту дистанцию, на которой шансы равны — на дистанцию шашки, пики. Итак, влияние усовершенствования оружия на кавалерию, разумно понимаемое, будет заключаться в том, в чем оно всегда заключалось относительно всех родов оружия: оно поведет к уяснению ее свойств, но никогда не поведет к уничтожению или уменьшению ее значения. На войне, как и во всем, уничтожается только то, что слабо, не верит в себя и до такой степени проникается своим ничтожеством, что, даже не побывав в опасности, приходит в ужас от нее, считает ее неодолимой, одним словом — само себя бьет в собственном воображении тогда еще, когда неприятель и не думал бить. Опасность от огня увеличилась для кавалерии; но ведь она увеличилась также и для пехоты: неужели из этого следует, что и пехоте нет более места на полях сражений? Пехота возвращает вред, ей наносимый; но разве она не покровительствует этим самым и нашей кавалерии?
135
Рассказывают об одном командире австрийского кавалерийского полка, который большую часть кениггрецского дня стоял под выстрелами и не понес почти никаких потерь, благодаря тому, что как только замечал, что снаряды начинали близко ложиться к его части, тотчас же переводил ее шагов на сто вперед или назад.
Итак: развитие безумного бесстрашия в людях; развитие быстроты лошади и облегчение вьюка до возможного предела; полное освобождение от педантизма в обучении людей, в выездке лошадей и в уставных требованиях; развитие одиночной ловкости и уменья метко и сильно рубить и колоть [136] — вот что вызывается усовершенствованным огнестрельным оружием, и горе той кавалерии, которая не поймет этого…
Относительно артиллерии кампания 1866 г. имела то значение, что утвердила за нарезной системой бесспорное превосходство, принимая, конечно, в расчет всю сумму качеств, а не некоторые из них. Картечное действие нарезной артиллерии слабо; но зато дальность и действительность стрельбы гранатой и картечной гранатою представляют такое превосходство перед соответствующими видами стрельбы из гладкостенных орудий, что последние не имеют почти никаких шансов на успешную борьбу с первыми.
136
Ни одна из регулярных кавалерий не имеет почти никакого понятия об этом деле; ему нельзя научить ни посредством фехтования, ни посредством рубки по воздуху, а исключительно только посредством рубки чучел, и притом в намеченную черту, и посредством ударов пикой в заранее определенную точку.
Некоторые из прусских драгунских полков давали себе труд заниматься стрельбой перед атакой в конном строю: вело это к тому, к чему всегда будет вести стрельба с коня — к пусканию пуль на ветер.
Относительно полевой артиллерии выяснился еще и другой вопрос: она получила наконец возможность быть однообразной. Сколько можно судить, это, после увеличения дальности и действительности стрельбы, самый громадный шаг, сделанный артиллерией с принятием нарезной системы орудий.
Факты последней войны не обнаружили никакой разницы между действительностью 4 и 6-фунтового калибра с прусской, 4 и 8-фунтового — с австрийской стороны. Следовательно, в интересах подвижности, однообразия материальной части и снабжения, можно и должно ограничиться в полевой артиллерии одним 4-фунтовым калибром.
Иначе и быть не могло, ибо при нарезной системе увеличение калибра не ведет к увеличению дальности и действительности стрельбы в ощутительной мере [137] . Произошло это оттого, что в продолговатом снаряде представилась возможность достигнуть такого выгодного отношения между поверхностью снаряда и его весом, о каком в сферическом снаряде нельзя было и думать. Достаточно сказать, что в нашей 4-фунтовой нарезной гранате на единицу поверхности приходится столько метала, сколько приходится его в 140-фунтовом сферическом ядре.
137
При тех условиях, конечно, при которых случается стрелять в бою, а не на мирных полигонах.
Защитники необходимости иметь батарейную нарезную артиллерию опираются в особенности на ее сильное разрывное действие, которое может понадобиться для разрушения земляных насыпей. Рассуждение мирно-военное, ибо в нем не приняты основные характеристические черты современной полевой войны: быстрота и неожиданность на каждом шагу; первая требует возможной подвижности всей материальной части (а можно ли считать подвижным, например, орудие, которое весит 40 пудов, в сравнении с 4-фунтовым, весящим всего 20?); вторая, т.е. неожиданность, ставит вас на каждом шагу в необходимость употреблять не то, что лучше, а то, что под рукою. Поэтому-то закон простоты во всем касающемся войсковой организации и считается основным законом; поэтому-то и глубоко верна в применении не только к военным, но и ко всем практическим предметам французская поговорка: «Лучшее — враг хорошего». Этого, к несчастию, никак не хотят понять мирные организаторы и, думая сделать добро армии, усложняя материальную часть, только затрудняют ее, следовательно делают вред.